Михаил Михалков - В лабиринтах смертельного риска

На рабочих (в основном эвакуированных из разных мест) были негнущиеся фартуки из клеенки (свою одежду они оставляли в специальных шкафах при входе). Руки за день так уставали, что к вечеру пальцы едва сгибались. За работу полагалось всего три марки в день, мясной обед и одна сигара. Ночлега хозяин не предоставлял, и потому мне пришлось с большим трудом снять угол в переполненной гостинице.

С неделю меня никто не беспокоил. На восьмой день хозяйка гостиницы попросила меня сдать в полицию документы. Я отговорился тем, что мои документы на работе, хотя в действительности их вообще у меня не было. И даже офицерское удостоверение вместе с «вальтером» я спрятал на чердаке полуразрушенного дома. Импровизированные полуботинки с отрезанными голенищами я выменял на базаре на старые эстонские унты, приплатив хорошие деньги. Собственно, единственным где — козырем, где — минусом мог служить у меня только браунинг.

— Непременно захватите свои документы сегодня же, — беспокоилась хозяйка гостиницы. — Вечером я обязана сдать их в полицию для регистрации.

Я кивнул в знак согласия и вышел из ее приюта, зная, что больше сюда не вернусь.

Решив послать к чертям собачьим и мясорубку, и жирного мясника, я тут же из гостиницы отправился на вокзал и уехал, но теперь уже на восток, навстречу фронту. В ту же ночь я был снят с поезда, как не имеющий документов.

Три дня в полосатой куртке

Двор был обнесен шестиметровой кирпичной стеной. Земля залита цементом, и по нему белыми линиями обозначены три трека. Посредине двора — круглая железная клетка с вертящимся сиденьем на высоком постаменте. Здесь сидит фашист-автоматчик в черных очках и в каске. Он медленно вращается на сиденье, наводя автомат на три ряда заключенных, прогуливающихся по тюремным трекам. Два крайних ряда идут в одном направлении, средний — им навстречу. В среднем ряду политзаключенные — в кандалах и наручниках, соединенных цепями. Они идут друг за другом, и цепи монотонно звенят: «дрень, дрень, дрень…» Я, сам не знаю почему, принялся искать среди политзаключенных Эрнста Тельмана. Мне казалось, что он именно здесь и я его вот-вот увижу. Всматриваюсь в хмурые суровые лица заключенных и никак не могу отыскать знакомое по фотографиям лицо.

Каска автоматчика, сидящего в клетке, тускло поблескивает под лучом зимнего солнца, сверкают черные зловещие очки, кружится ствол автомата. Семь минут узники в полосатой одежде ходят по кругу. С кирпичной стены, сверху, глядят на них два пулеметных ствола. В холодном январском небе кружатся редкие снежинки.

У входа кучками стоят охранники и покрикивают:

— Молчать!

— Не разговаривать!

— Не отставать!

— Шире шаг!

Камера, в которую я попал, сырая, темная, на четверых. Два старика и молодой парень — все немцы, заняты тем, что плетут корзины из ивняка. Мне было предложено заняться этим же делом, но я отказался, ссылаясь на то, что никогда не плел корзинок, и мне принесли использованные конверты, которые я должен был отмачивать, переворачивать и склеивать — в Германии не хватало бумаги.

В обед открывается окошко-кормушка, проделанное в двери, и в камеру передают миски с какой-то бурдой из тухлой капусты и свеклы. На второе получаем каждый по две вареные картофелины. Утром и вечером — по ломтику хлеба с маргарином или повидлом и зрзац-кофе. Прошло два дня. Наступает третье тюремное утро. Закончился завтрак. Сижу в камере, клею конверты. Соседи плетут корзины. Все работаем молча. Я всматриваюсь в лица немцев. О чем они думают? О чем? О свободной Германии без фашизма? О своей семье?.. Один из немцев, самый пожилой, чему-то улыбается. Что у него на уме? И вообще, что они за люди…

Как понять немца?

Вот жизненные факты, которые я запомнил в дни своих скитаний.

Бомбят немецкий городок, а дворник подметает улицу. Парадокс, но факт! Он имеет приказ и выполняет его даже под бомбежкой.

Немец-врач, покидая с семьей разбомбленный городок, не забывает снять с входной двери своей квартиры дощечку с расписанием часов приема. В этот, казалось бы, самый горький час его жизни он не забывает о своих клиентах: люди могут прийти и будут напрасно ждать.

Гестаповец конфискует старый костюм казненного — пригодится и это.

Палач в Дахау весной прибивает к виселице скворечник — он так любит птичек.

Я видел собственными глазами в Латвии в один из осенних дней 1944 года, как немецкий солдат после боя, уставший и грязный, получив котелок супа, под проливным дождем уплетал его жадно и быстро, сидя… на трупе унтер-офицера! Да, он сидел на спине убитого, голова которого, видимо оторванная снарядом, лежала в грязи несколько поодаль… Что можно сказать об этом солдате? Нормальный ли он человек?

А как понять ту немку — старую седую женщину, которая в поезде назвала двух польских девочек «свиньями»? Как понять ее? Неужели Гитлер, придя к власти, и впрямь сумел убедить ее, уже немолодую женщину, что все поляки — свиньи?

А как можно понять главного хирурга немецкого госпиталя в городе Александрия Отто Шрама? Человек, казалось бы, гуманной профессии, спасавший жизни одним людям, других посылал на смерть? Разве в обязанности хирурга входило вмешиваться в административные дела лагеря и быть одновременно палачом? Его бесчеловечное отношение к пленным — результат выполнения гитлеровских заповедей, гласивших: «Забудь на войне, что ты человек! Тебе разрешается убивать людей — убивай! Главное — меньше всего раздумывать и размышлять. Всякие размышления лишь сокращают жизнь и сушат мозги. За тебя думает фюрер. Завоюешь одну страну, завоевывай другую. Умрешь — так суждено. Победишь — получишь землю, дом, автомобиль и много рабов…»

Повсеместно был провозглашен лозунг: «Повелевай, фюрер, мы следуем за тобой!» «Мы должны. — говорил Геббельс, — апеллировать к самым примитивным, к самым низменным инстинктам масс. Немецкий народ надо воспитывать в абсолютно слепом восприятии веры…»

Я поглощен своими мыслями. Немцы плетут корзины. Они молчат. Один из них улыбается. Что у него на уме? Надзиратель смотрит в «глазок». А я все склеиваю конверты и думаю, думаю…

Как могло так случиться, что нация, которая дала миру Гете и Бетховена, Шиллера и Шуберта, погубила миллионы жизней в Освенциме и Бухенвальде, Равенсбрюке и Дахау? Как могло это случиться? Да, звериная гитлеровская клика была вскормлена своими предками — алчной помещичьей и аристократической знатью, мечтавшей о покорении мира и превращении человечества в своих рабов…

Уместно вспомнить слова садиста и циника Гиммлера. «В эсэсовских частях не нужны люди, которые мучаются какими бы то ни было душевными конфликтами, — говорил он. — Эсэсовец должен быть готов прикончить собственную мать, если получит на то приказ…» А как гитлеровцы обработали немецкую молодежь? С шестилетнего возраста детей лишали таких понятий, как мораль, честь и совесть, муштровали в «гитлерюгенде», учили драться, колоть людей ножами шпионить, стрелять, учили ненавидеть людей неарийского происхождения: евреев, славян, французов, американцев… Шло массовое производство преступников-бандитов, происходила идейная и духовная стерилизация миллионов подростков…