Георгий Арбатов - Человек системы

Моим главным оппонентом сразу выступил А.М. Александров, тут же возразивший, что ему Ангола напоминает Испанию 1935 года и мы просто не можем остаться в стороне, не выполнив своего долга. Брежнев заинтересовался завязавшимся спором и сказал: «Представьте себе, что вы – члены политбюро, спорьте, а я послушаю». Присутствовали при этом Ю.В. Андропов, Н.Н. Иноземцев, А.Е. Бовин, В.В. Загладин и некоторые другие, всех я не помню. В спор не вмешивались – порывался Бовин, но он только что пережил длительную «опалу», и потому мы с Иноземцевым сделали знак, что ему лучше помолчать.

Мои доводы сводились в основном к тому, что мы, конечно, вправе, даже связаны моральным долгом помогать национально-освободительному движению. Наверное, можно согласиться, что самым достойным представителем этого движения в Анголе является МПЛА. Но есть ведь разные формы помощи. Политическая поддержка не вызывает сомнения, возможна и экономическая помощь, нельзя исключать даже, скажем, помощи оружием. Но участие в военных действиях подразделений регулярных вооруженных сил иностранной державы радикальным образом меняет ситуацию. Американцы только что ушли из Вьетнама, а тут мы и наши друзья в условиях разрядки пытаемся возродить самые дурные традиции иностранного военного вмешательства.

Александров возражал мне, в основном приводя идеологические доводы – о нашем интернациональном долге, о том, что мы в этой ситуации не можем от него уклоняться. В какой-то момент спора Брежнев, слушавший довольно внимательно, нас прервал и, обращаясь ко мне, сказал, что понял, что я имею в виду: участие регулярных вооруженных сил в военных действиях за рубежом будет идти в противоречие с Хельсинкским актом. Я, разумеется, живо поддержал это высказывание (хотя мне такой довод в голову не приходил). Но тут Александров привел совершенно неожиданный для меня аргумент: «А помните, Леонид Ильич, как вели себя американцы во время индо-пакистанского конфликта?» Брежнев очень эмоционально отреагировал, сказал о политике США что-то очень резкое. А потом, что с ним после болезни все чаще случалось, вдруг как-то сразу погас, «выключился» из беседы. И через минуту сказал: «Ну, вы спорьте, а я пойду к себе». На этом спор закончился. А у меня осталось впечатление, что упущена реальная возможность предотвратить серьезную ошибку.

Хотя США отреагировали на посылку кубинских войск в Анголу резко негативно из-за того, что еще свежим в памяти был Вьетнам, а сами они были поглощены внутренними делами – разбирались с последствиями уотергейтского скандала, вступали в полосу острой предвыборной борьбы, – эта реакция была скорее латентной, заложенной вглубь, не имевшей видимых прямых последствий. Ведь снижение уровня доверия не так легко сразу заметить. Что касается самой Анголы, то поначалу могло показаться, что цели достигнуты – к власти пришла МПЛА, у страны вроде бы появилось стабильное правительство, был открыт путь к самостоятельному развитию. Казалось также, что кубинские войска недолго там пробудут – едва ли можно было тогда предположить, что им придется оставаться в стране, вести бои, нести потери еще на протяжении пятнадцати лет.

У меня уже тогда зародилось беспокойство, что успех и кажущаяся его легкость, отсутствие серьезных международных осложнений будут восприняты как единственный урок из этих событий, как подтверждение некоторых посылок, лежавших в основе акции в Анголе. К сожалению, эти опасения оправдались.

В свете такого, как казалось, убедительного опыта стало трудно воздерживаться от соблазнов, чрезмерных обязательств, втягивания в сложные внутренние дела других стран, столь сложные, что мы их подчас просто не понимали. А в конце концов и прямого военного вмешательства. После Анголы мы смело зашагали по этому казавшемуся уже накатанным пути, на деле же – по ступеням интервенционистской эскалации. Эти ступени – Эфиопия, Йемен, ряд африканских стран (ближневосточной проблемы не хочу касаться – она столь сложна, что должна рассматриваться специалистом), и в завершение – Афганистан.

Не вызывает сомнения, что каждая из этих ситуаций имела свою специфику. Но кое-что во всех них все же было общим, их роднило. Я думаю, это прежде всего – примитивно понимаемый интернациональный долг, стремление участвовать в антиимпериалистической борьбе. Я об этом вновь и вновь говорю, поскольку эти успокаивающие совесть и даже притупляющие бдительность, элементарную осторожность мотивы помогали игнорировать несомненные факты, включая и тот, что часто речь шла уже не о национально-освободительном движении, а о вмешательстве во внутренние дела в связи с борьбой различных политических сил за власть, даже в территориальные и племенные раздоры.

Ну а к тому же высокие идейные побуждения помогали прикрыть – часто даже от самих себя – имперские притязания и амбиции. Очень разные, иногда связанные просто с удовлетворением, что вот, мол, и мы стали «сверхдержавой», можем даже поспорить и с самой Америкой. А чаще с желанием несколько подправить свои стратегические позиции, усилить политическое влияние в том или ином регионе.

Приведу пример. В 1978 году я отдыхал в Болгарии. Как-то раздался телефонный звонок, и меня (и Н.Н. Иноземцева, который отдыхал в том же пансионате, но накануне улетел в Москву) пригласил к себе находившийся в это время также на отдыхе по соседству командующий Военно-Морским флотом СССР адмирал С.Г. Горшков. Я принял приглашение – интересно было все же познакомиться ближе с человеком, ставшим всемирно известным из-за бурных темпов строительства нашего военного флота, раньше его видел только на пленумах ЦК и протокольных мероприятиях. На ужине я был единственным штатским среди советских и болгарских адмиралов и генералов. Разговор зашел о внешней политике, и тут Горшков произнес тост. В нем, начав с шутки, а потом вполне серьезно высказал претензии к нашей политике, поскольку-де она недостаточно учитывает интересы Военно-Морского флота, ставшего могучим, большим, океанским и, естественно, имеющим новые потребности: стоянки, места для заправки, пополнения всем необходимым и т. д. Притом и вдали от родных берегов.

Я не смог смолчать и в ответном тосте, пожелав успехов флоту, возразил Горшкову: «Я считал до сих пор, что не внешняя политика должна служить Военно-Морскому флоту, а, наоборот, Военно-Морской флот – внешней политике». Присутствовавшие замолчали, почувствовав неловкость. Горшков это живо ощутил, явно забеспокоился, видимо поняв, что хватил через край, и (думаю, опасаясь, как бы я не рассказал об этом застолье в Москве) стал «бить отбой». Мол, он имел в виду другое – что Военно-Морской флот будет служить нашей политике эффективнее, если будут созданы условия для его нормальной деятельности в океанах.