Андрей Аникин - Адам Смит

Надпись на книге рукой Смита (1781 г.)

От королевы Марии и королевы Елизаветы разговор как-то сам собой перешел к императрице Екатерине. Все знали, что Дашкова была в свое время ближайшим другом великой княгини и царицы, потом разошлась с ней и теперь была отчасти в опале. Все ждали от нее чего-то интересного. Но она сказала о Екатерине лишь несколько слов, очень сдержанных и довольно туманных. Тем не менее слушатели не обманулись в своих ожиданиях. Ничто не связывало ее в рассказе о покойном императоре Петре III и перевороте 1762 года, важной участницей которого она была, несмотря на свою молодость.

— Послушайте, Робертсон, — сказал Адам Фергюсон, когда княгиня кончила рассказ. — Вы вполне можете взяться за «Историю России». Теперь, когда Вольтер умер, императрица предоставит материалы вам. А ее светлость для вас — неоценимый источник.

Робертсон сделал вид, что не расслышал.

Смит воспользовался паузой и, каконец, спросил княгиню о своих русских друзьях.

Она переспросила фамилии и задумалась.

— Мне кажется, профессора Десницкого я встречала в Москве… Да, да, теперь я отлично помню его: небольшого роста, смуглый, быстрый в движениях. Если не ошибаюсь, я даже присутствовала на каком-то публичном чтении в университете, где он читал доклад Но о чем он говорил, совершенно не помню…

Небольшое общество разбилось на несколько групп. Фергюсон и Блейр вышли на балкон. Робертсон и Хьюм разговаривали с компаньонкой.

— Ваша светлость, я отлично помню наш последний разговор с мистером Десницким, хотя с тех пор прошло более десяти лет, — сказал Смит. — Мы говорил о вреде и опасности рабства для вашей страны. Мне казалось тогда, что новое царствование открывает возможность отмены рабства. Но, видимо, я ошибался?

— Ах, мистер Смит! — сказала Дашкова, внимательно посмотрев на него и на сидевшего рядом с ним Блэка. — Вы вынуждаете меня повторять то, что я однажды говорила мсье Дидро и что, мне кажется, заставила его иначе посмотреть на этот вопрос. Русский крестьянин не готов к свободе, при нынешней своей просвещенности он не сумеет воспользоваться свободой на благо себе и государству. Вы не должны представлять себе русского крестьянина подобием шотландского фермера!

Смит еле заметно покачал головой. Княгиня продолжала с горячностью:

— Я привела мсье Дидро такую аллегорию. Представьте себе слепого, который помещен на вершину скалы, окруженной глубокой пропастью. Он не сознает опасности, живет спокойно, слушает пение птиц и иногда сам поет с ними. Приходит некто и возвращает ему зрение. И вот наш бедняк прозрел, но он страшно несчастен, не спит, не ест и не поет больше; его пугает окружающая его пропасть, весь жестокий мир. В конце концов он умирает от страха и отчаяния. Освободить теперь крестьян — значит дать такому слепцу зрение и погубить его.

Смит внимательно слушал, наклонив голову. Доктор Блэк сказал:

— Но не думаете ли вы, ваша светлость, что этот бедняк, обретя зрение, может слезть со своей скалы, спуститься в долину, вспахать там плодородное поле и жить счастливо и богато?

— Нужно лишь, — почти перебил его Смит, не дожидаясь ответа княгини, — чтобы ему дали это поле в собственность или недорого сдали в аренду.

— Дорогой Смит, — сказал Блэк, улыбаясь тонкими бледными губами, — вы низводите красивую аллегорию до грубой экономической прозы.

Но Смита уже нельзя было остановить: он сел на своего конька.

— Я не думаю, что можно установить какой-то порядок последовательности между свободой, просвещением и благосостоянием. Когда шотландский крестьянин несколько столетий назад получил свободу, он был, полагаю я, нисколько не просвещеннее, чем ныне русский крестьянин. И сто лет назад он был, вероятно, не богаче, чем русский крестьянин теперь. Просвещение, улучшение земледелия и рост благосостояния шли в последнем столетии параллельно. Но свобода и личный интерес были необходимыми условиями всего этого. Заметьте, что если от феодальных лордов наш крестьянин освободился, по крайней мере в равнинной части страны, уже давно, то от тирании церкви — только пятьдесят-сто лет назад…

— Кажется, Смит читает здесь лекцию по политической экономии, — сказал Хьюм, придвигая к их группе кресло. — Иногда его полезно послушать.

— О да, это очень интересно, — сказала хозяйка с едва заметным оттенком равнодушия.

Смит, казалось, не слышал ни того, ни другого и продолжал:

— Весь рост богатства в Англии и Шотландии в последние пятьдесят лет начался в земледелии и прежде всего идет там. То же самое мы видим в Америке. Пока земледелие не создаст известный избыток продуктов, не может успешно развиваться ни промышленность, ни торговля. А избыток оно может создавать лишь тогда, когда крестьянин лично свободен и может пользоваться плодами своего труда и вложений своего капитала…

Они просидели допоздна и вышли на Кэнонгэйт все вместе в светлых летних сумерках. До дома Смита было не более пятисот ярдов, но он пошел проводить Блэка и прогуляться. Говорили о русской княгине, шотландских фермерах и неблагоприятных военных известиях из Америки.

После этого Смит не раз бывал у княгини, где по-прежнему регулярно собирался весь их кружок. Даже упрямый Хаттон стал под конец ходить туда, хотя его костюм неизменно шокировал Робертсона.

Летом 1779 года, после того как молодой князь выдержал публичный экзамен в университете и стал магистром искусств, Дашковы уехали в Дублин.

Как известно, жизнь княгини Екатерины Романовны Дашковой в дальнейшем была замечательна. Двенадцать лет была она директором (президентом) Петербургской академии наук и созданной по ее идее Российской академии, которая занялась выработкой русского литературного языка и грамматики. Под ее руководством был составлен первый толковый словарь русского языка. Между прочим, членом Российской академии являлся профессор Десницкий.

Во время ее президентства Блэк и Робертсон были избраны иностранными членами Петербургской академии наук.

Она была отстранена от всех должностей в 1794 году и жила в опале в своих деревнях в последние годы царствования Екатерины и в течение короткого царствования Павла. При Александре ее опала кончилась, но к государственйой деятельности она не вернулась и умерла в 1810 году. В эти годы она написала свои интересные записки. Вот что мы читаем в них о ее жизни в Эдинбурге:

«Я познакомилась с профессорами университета, людьми, достойными уважения благодаря их уму, знаниям и нравственным качествам. Им были чужды мелкие претензии и зависть, и они жили дружно, как братья, уважая и любя друг друга, чем доставляли возможность пользоваться обществом глубоких, просвещенных людей, согласных между собой; беседы с ними представляли из себя неисчерпаемые источники знания… Бессмертный Робертсон, Блейр, Смит и Фергюсон приходили ко мне два раза в неделю обедать и проводить весь день. Герцогиня Баклю, леди Скотт, леди Лотиан и леди Мэри Ирвин своим обществом скрашивали мне жизнь еще больше; это был самый спокойный и счастливый период, выпавший мне на долю в этом мире»[64].