Дитрих фон Хольтиц - Солдатский долг. Воспоминания генерала вермахта о войне на западе и востоке Европы. 1939–1945

Я знаю, что многие мои читатели станут мне возражать, приводя противоположные примеры. Я понимаю: не каждый офицер является прирожденным лидером, не каждый солдат рождается героем. Когда я говорю о солдатах и военном духе, я всегда имею в виду некий образец, так сказать, «первый сорт», а не карикатуры всех видов, количество которых так сильно увеличилось за время войны.

Пределы подчинения

В целом можно сказать, что подчинение имеет свои пределы, когда речь заходит о выполнении заведомо преступного приказа. В германской армии до Гитлера за каждым солдатом признавалось право на отказ от повиновения. Во время войны Гитлер отменил это право, заменив его тезисом «Законно все, что идет на пользу народу», и потребовал безграничного повиновения, чтобы совершать действия, запятнавшие честь немецкого народа.

Что считать преступлением? Разумеется, умышленные убийства мирных людей в зоне боевых действий. Преступлением было уничтожение евреев и других «нежелательных элементов». На этот счет нет никаких сомнений. Однако данные преступления нельзя записать на счет вермахта. Акты насилия и грабежи, равно как убийства, карались военными судами[99]. А вот является ли преступлением непреднамеренное убийство гражданских лиц, например при артиллерийском обстреле? Или воздушные бомбардировки городов, при которых не только поражались стратегические объекты, но гибли мирные жители, разрушалось множество домов и бесценных памятников? Было ли военным преступлением применение атомной бомбы? Что вообще означает «стратегический объект»? В современной войне значение имеет каждый фрезерный станок, каждая телега. Вопросов много, и следует признать, что не существует одного-единственного ответа, охватывающего все случаи. Это связано с природой проблемы и нашего времени, и, главное, с тем, что в современной войне невозможно провести четкую грань между фронтом и тылом. Разрушение предприятий, производящих вооружение, жизненно важных центров, узлов шоссейных и железных дорог, а также мест хранения продовольствия неизбежно подвергает опасности жизни женщин и детей. А если понятие преступления не может быть сформулировано однозначно, то где и как должна проводиться граница пределов повиновения? Я пытался показать, что ни в 1933 году, ни в начале войны еще не пришло время, когда офицер и солдат могли проявить неповиновение. С другой стороны, я думаю, что граница неповиновения различается в зависимости от ранга, занимаемого человеком. В военных терминах это означает, что командующий группой армий, например, может и должен отказаться исполнять приказ, если убежден в том, что его выполнение повлечет за собой чрезмерные человеческие жертвы, не дав ожидаемого оперативного результата. Однако невозможно допустить, чтобы это право распространялось на командира батальона, поскольку он не имеет и не может иметь представления об обстановке в целом, он видит только ту ее часть, которая доступна ему на его уровне. Но он имеет право отказаться исполнять преступные приказы, например о сожжении домов или о расстреле мирных жителей.

В 1943 году я спросил фельдмаршала фон Манштейна, примет ли он участие в акции, направленной против Гитлера. Фельдмаршала знают как настоящего человека чести, кроме того, известно, что в душе он всегда отказывался присоединиться к нацистскому режиму.

Итак, находясь в кабинете начальника штаба группы армий, я спросил, могу ли поговорить с фельдмаршалом. Начальник штаба доложил обо мне только после колебаний и явно с неохотой. Манштейн сидел в кресле и читал Библию. Быстро и почти смущенно он отложил ее в сторону и прикрыл бумагами. Затем обратился ко мне и попросил изложить мою просьбу. Поскольку я прибыл с родины, я изложил ему ситуацию там, рассказал о наших разрушенных городах, об атмосфере, создавшейся после наших постоянных отступлений на фронте, об их влиянии на политику, о том, в каком свете их видят различные круги. Я рассказал ему о наших отношениях с другими странами, а затем о постоянно растущем численном превосходстве противника, о котором услышал от начальника отдела обеспечения. Я говорил ему о растущем недоверии к военному командованию и о больших надеждах, возлагаемых народом на смену политического и военного руководства. От него, фельдмаршала – на этом я сделал особый акцент, – ждут, что он что-нибудь предпримет совместно с командующими другими группами армий, отстранит от власти Гитлера с его кликой и даст Германии мир на приемлемых условиях, пока это еще возможно.

Фельдмаршал спокойно посмотрел на меня большими глазами и наконец спросил, закончил ли я. И тогда ответил мне примерно так: «Меня тоже посещали такие мысли. Ваша оценка нынешнего положения полностью совпадает с моей. Я мало знаю о ситуации за границей, но могу легко себе представить». Сильно разволновавшись, он заговорил о лежащей на нем тяжелой ответственности, которую он сознательно взял на себя. Он энергично отвергал упреки в пассивности: «Численное превосходство над нами противника, с которым я воюю уже не первый год, доведено с 1 к 3 до 1 к 20. Перед таким фактом смешно думать, что можно просто отправиться в ставку Гитлера и убить его, в то время как миллионы русских готовятся вторгнуться в Германию. Как командующий группой армий, я несу ответственность перед немецким народом и не могу даже помышлять о насильственной смене правительства. С другой стороны, я слишком хорошо знаю историю, чтобы представлять себе те пагубные последствия, которые внутренний мятеж будет иметь для фронта. Я не имею права вносить смуту в умы моих солдат собственным неподчинением командованию. На фронте военачальник должен служить в первую очередь примером для подчиненных. Если бы такая смена правительства, во многом необходимая, которой я даже аплодировал бы, готовилась, то осуществить ее должны были бы люди, находящиеся в Германии и имеющие возможность приблизиться к Гитлеру, а кроме того, представляющие себе политические последствия подобной акции. Что же касается меня, то я должен остаться рядом с моими солдатами, которых веду в бой и с которыми хочу разделить их судьбу».

Манштейн говорил спокойным и чистым голосом, ровным и мелодичным тоном, с глубокой серьезностью человека, лишенного личных амбиций и твердого в своих принципах. В поведении этого выдающегося военачальника отразилась двойственность того положения, в котором оказались мы все, ибо мы вынуждены были служить режиму, который не уважали и уж тем более не любили, но при этом не могли с ним порвать, поскольку первейшим нашим долгом было защитить родину от многократно[100] превосходивших нас численностью врагов.