Иван Беляев - Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

– Вот ее карточка. Я всегда ношу ее особой, и сейчас Крупский вытащил ее из моего простреленного мундира.

– Какая она прелестная… Если моя дочь еще в Царском, она сама представит ее Императрице. Сейчас пойду писать письма.

Путешествие в Станиславов было не из приятных. Неподрессоренный фургон подскакивал на каждом шагу, и разбитая рука давала себя знать. Когда мы, наконец, прибыли на место, меня положили в общий зал между молоденьким прапорщиком с пулей в кишечнике и австрийским офицером, раненным в коленную чашечку. Прапорщик уже впал в забытье. «Ах, как мне теперь хорошо!» – были его последние слова.

– Это всегда так при перитоните, – шепнул мне Брон, – перед концом.

Перед расставаньем Коркашвили принес бутылку шампанского и налил всем по бокалу.

– Чокнемся, друзья и враги! Выпьем за все, что близко сердцу, за Родину, за славу наших знамен, за тех, кто для вас дороже жизни… за живых и за тех, кого уже нет. Алаверды!

Венгерец сунул мне в руку адрес его родных с просьбой послать им телеграмму. Сестра моя исполнила это поручение тотчас по моем приезде.

Свежая рана не болит. Но с наступлением ночи меня стала трясти лихорадка. После первой дозы морфия доктор, наверное, стал потчевать меня чистой водой, я не мог забыться ни на минуту. Бывало, в детстве мне снились белые грибки, прятавшиеся в моховой подушке, рыжики, выглядывавшие из-под опавшей хвои… Потом розовые и белоснежные платьица танцующих барышень… Теперь, в полубреду, мне грезилось опрокинутое орудие, тела убитых, слышались слова команды, невнятные фразы: «Грязовецкие осадили… Наша пушка осталась у австрийцев… Вперед, не задерживайся… Он убит наповал, разрывная пуля снесла ему черепную кость…»

– Морфию, доктор, еще хотя одну дозу…

В лазарете Ее Величества

– Зайка… ранен… Ну, я так и знала! – слышится взволнованный голос под окнами вагона. – Я поняла все, как только получила телеграмму!

Передо мною моя дорогая, любимая…

– Ах, Зайка, Зайка! Ну разве можно быть таким неосторожным?.. Я ведь тебе писала… Умоляла тебя…

Несмотря на острую боль, которая не дает мне вздохнуть, я не могу не улыбнуться.

– Как же можно хлопотать вокруг плиты и не обжечься? Но успокойся, опасность миновала, раны будут заживать помаленьку. А главное, ведь мы наконец вместе!

Появляется доктор Брон с носилками.

– А это к чему же? Разве ты не можешь сам?

– Не волнуйтесь, Александра Александровна! Так ему будет спокойнее. Все заживет, не надо только тормошить его.

– Куда же мы теперь?

– Сейчас едем к папе, он ведь близко, на Греческом. А потом Бронидзе справится по телефону в Царском. Ведь у меня письмо к Императрице, меня обещали принять в ее частный лазарет.

Дома была одна только Мария Николаевна. Она была потрясена неожиданностью. Пока что меня устроили на софе, в запасной комнатке. «Папанчик» был в церкви; вскоре я услышал его встревоженный голос:

– Ваня ранен… лежит… Боже мой!

При его приближении я поднимаюсь во весь рост.

– Не волнуйся, ради Бога, раны не опасные! – мы крепко об нимаемся.

Бедный папанчик! Он уже сильно постарел. В тяжелом зимнем пальто, с просвиркой в руках, со слезами, катившимися по щекам, он уже не имел того мужественного, энергичной наружности вида, которым поражал нас еще не так давно. Но когда Мария Николаевна пригласила нас к столу, он уже успокоился и принял прежний вид.

– Вот, никогда не думал, – говорил он задумчиво, – что самый тихонький, самый беспомощный из моих детей и вдруг… – он не договорил своей мысли, – вернулся весь израненный, с письмом на имя самой Императрицы, Георгиевский кавалер!

Как часто родители ошибаются в собственных детях! Он не подумал, что ведь я же привел к нему в Кронштадт свою батарею в самый трудный момент, когда он с горстью людей отчаянно защищался от 20-тысячной матросни; но вспомнил мои отчаянные поездки по Кавказу!

– А вы тоже кавказец? Грузин? – спрашивает Мария Николаевна милейшего доктора, который рассыпается в похвалах своему раненому командиру.

В нашей маленькой семье мы всех окрестили кавказскими именами и распределили по-своему. Благодаря этому из Брона вышел Бронидзе, из Кулакова – Кулакидзе. Брона признали «михайлоном», а ветеринара «костопупом».

– Я… еврей, – проговорил бедняга, уткнувшись в тарелку. В эту минуту вошел брат мой Коля.

Мы крепко обнялись. Он уезжал в постоянную командировку в Лондон, к начальнику артиллерийского снабжения генералу Гермониусу. Он только что женился и ехал туда с молодой женой и тещей. Я горячо поздравил его со счастливым браком.

– Я догадывался об этом уже давно!

– Как так?

– А помнишь, когда я был на твоей батарее под Боржимовым, я присылал к тебе моего старшего разведчика Хаджи-мурзу Дзаболова? Вскоре он уехал в отпуск и, когда вернулся, сообщил мне, что видел, как ты садился в петербургский экспресс в Варшаве, веселый и радостный, в сопровождении двух элегантных дам. «Наверно, они собираются жениться, – сказал он. – Для них война уже кончилась».

Прибежала Махочка (Ангелиночка осталась в лазарете с ранеными солдатами). Она со слезами обняла меня.

– Но разве ты не носил мою ладанку с девяностым псалмом? – это был ее первый вопрос.

– Носил, не снимая. И каждую ночь, как бы ни был измучен, повторял этот чудный псалом наизусть.

Видимо, ее верующую душу смущала мысль, как же я мог пострадать, несмотря на все это.

– Успокойся, – отвечал я. – Если за что я жарче всего благодарю Провидение, так это именно за эти раны. Они дали мне возможность еще раз увидеть всех вас и спасли меня от конфликта с командиром дивизиона, который в этот самый день вернулся из отпуска.

После обеда доктор Брон отвез меня в лазарет, где меня сразу устроили в отдельной комнате.

Помещение производило чрезвычайно уютное впечатление. Низенький домик был расположен в небольшом саду. Вдоль фасада, снабженного передней и крыльцом, шел длинный, светлый коридор, куда выходили двери целого ряда небольших комнат, занятых койками для раненых. Все было окрашено светлой масляной краской, окна защищены сетками от мух.

Мне отвели отдельную комнату и сразу же сняли радиографию с разбитого локтя.

Доктор Брон тотчас же уехал, унося мои сердечные пожелания батарее и всем оставшимся на позиции. Одна за другою появились сестры, засыпавшие меня вопросами. Старшая была дочь донского генерала Грекова, высокая и представительная, с большим опытом. Две другие, помоложе, – одна довольно приличной наружности, другая очень некрасивая, горбатенькая. Узнав, что я женат и что жена моя здесь, обе первые тотчас же исчезли, осталась третья, которая все время старалась чем-либо услужить мне. Но я ни в чем не нуждался.