Отмененный проект - Майкл Льюис
Чтобы ответить на этот вопрос, вместе со статистиком Робертом Тибширани он провел сложное исследование. Статья, написанная ими в 1997 году, доказала, что разговоры по мобильному телефону во время вождения столь же опасны, как и вождение с уровнем алкоголя в крови выше допустимого уровня. Водитель, разговаривающий по мобильному телефону, в четыре раза чаще попадал в аварии, вне зависимости от того, держал он телефон в руках или нет.
Обнародованный факт жесткой зависимости между мобильными телефонами и автокатастрофами вызвал призывы к урегулированию этого вопроса во всем мире. Многие тысячи жизней были спасены.
А еще исследование пробудило интерес Редельмейера к тому, что вообще происходит в голове человека за рулем автомобиля. Врачи больницы Саннибрука считали, что их работа начинается, когда к ним поступают люди, покалеченные на трассе номер 401. Редельмейер заявил, что это чистое безумие для медицины – не заняться источником проблемы. Один миллион двести тысяч человек на планете ежегодно погибают в автокатастрофах, намного больше остаются инвалидами на всю жизнь. «Больше миллиона смертей в год, одно японское цунами каждый день. Довольно внушительная цифра для причины смерти, о которой никто не знал еще сто лет назад».
Суждение, которое человек выносит за рулем автомобиля, имело непоправимые последствия; идея увлекла Редельмейера. Мозг ограничен. В нашем внимании существуют пробелы. Ум подстраивается, делает эти пробелы невидимыми для нас. Мы думаем, что знаем то, чего не знаем. Думаем, что мы в безопасности, когда на самом деле – нет.
«Именно это было самым главным для Амоса, – говорит Редельмейер. – Не то, что люди думают, что они совершенны. Нет, конечно: они могут ошибаться. А то, что они не способны оценить, как сильно они могут ошибаться. «Всего-то три или четыре стаканчика. Ну, может, на 5 % вне игры». Нет! На самом деле ты уже на 30 % вне игры!.. Фатальное заблуждение ежегодно приводит к десяти тысячам несчастных случаев со смертельным исходом только в США».
Иногда проще сделать мир лучше, чем доказать, что вы сделали мир лучше.
«Амос позволил нам принимать человеческие ошибки, – говорил Редельмейер. – Именно так он сделал мир лучше, хотя это и трудно доказать». Теперь во всем, что делал Редельмейер, присутствовал дух Амоса. Он присутствовал в его статье об опасности разговоров по мобильному телефону во время вождения. Как раз над этой статьей Редельмейер работал, когда ему позвонили с известием, что Амос умер.
Амос мало кому сообщил, что умирает, а тем, кому сообщил, посоветовал помалкивать. Он получил известие в феврале 1996 года. И с тех пор говорил о своей жизни в прошедшем времени. «Он позвонил мне – мол, врач сказал ему, что скоро конец, – вспоминает Авишай Маргалит. – Я приехал, чтобы увидеться. Он встретил меня в аэропорту. Мы остановились где-то по дороге, на участке с красивым видом, и говорили о жизни и смерти. Амосу было важно, что он держал свою смерть под контролем. Складывалось ощущение, что он говорил не о себе. Не о своей смерти». Демонстрируя какое-то стоическое отстранение, он сказал: «Жизнь – это книга. То, что она короткая, не значит, что она плохая. У меня была очень хорошая книга».
В мае Амос прочитал свою последнюю лекцию в Стэнфорде о статистических ошибках в профессиональном баскетболе. Его бывший студент и коллега Крейг Фокс спросил, можно ли сделать видеозапись лекции. Амос подумал и отказал. Он никоим образом не изменил свой привычный распорядок дня и отношения с окружавшими его людьми. За одним исключением: стал вспоминать войну.
Например, он рассказал Варде Либерман историю о том, как спас жизнь солдата, который упал в обморок возле противопехотной мины. «Это событие определило всю его жизнь, – вспоминает Либерман. – Он сказал: «Как только я сделал это, я почувствовал себя обязанным сохранить образ героя. Я сделал это, теперь я должен жить в соответствии с ним».
Большинство людей, с которыми Амос общался, даже не подозревали, что он смертельно болен. Аспиранту, который спросил, станет ли он научным руководителем его диссертации, Амос ответил: «Ближайшие несколько лет я буду очень занят». За несколько недель до смерти он позвонил своему старому другу Йешу Колодны в Израиль. «Он был очень нетерпелив, чего раньше я не наблюдал, – вспоминает Колодны. – Он сказал: «Слушай, Иешу, я умираю. По мне – особой трагедии нет. Но я не хочу ни с кем разговаривать. Нужно сообщить друзьям; сделай это и скажи, чтобы не звонили и не приезжали».
Исключение Амос сделал для Варды Либерман, с которой он заканчивал учебник. И еще для президента Стэнфорда Герхарда Каспера – но только потому, что, по слухам, тот собирался увековечить его имя серией лекций или конференций. По воспоминаниям Либерман, Амос сказал Касперу: «Делай что хочешь, только умоляю, не присваивай мое имя конференции, где посредственности будут рассказывать о своих работах и как они «связаны» с моими. Просто повесь табличку с моим именем на здании. Или на комнате. Или на скамейке. На чем угодно, что не движется».
Он принял несколько телефонных звонков, в частности от экономиста Питера Даймонда. «Я узнал, что он умирает, – говорит Даймонд, – и не берет трубку. Но я только что закончил свой доклад Нобелевскому комитету». Даймонд хотел свообщить Амосу, что тот попал в шорт-лист претендентов на Нобелевскую премию по экономике, которая будет вручаться осенью.
Даймонд не помнит, что ответил ему Амос, однако, когда Амос взял трубку, в комнате находилась Варда Либерман. «Я очень благодарен вам за информацию, – услышала она слова Амоса. – Могу вас заверить, что Нобелевская премия не входит в список того, что я готов пропустить».
Но Нобелевской премией награждали только живых.
Последние недели жизни Амос провел дома, с женой и детьми. Он заранее запасся необходимыми препаратами, чтобы покончить с собой, когда почувствует, что жить больше не стоит. И нашел способ, чтобы сообщить детям о своих планах, не говоря об этом напрямую. («Что ты думаешь об эвтаназии?» – небрежно спросил он своего сына Таля.) Ближе к концу его губы посинели, тело раздулось.
