Василий Минаков - Командиры крылатых линкоров (Записки морского летчика)

В буквальном смысле — порог. Стертый приступок из самой отборной ели — вязкой и водостойкой, со скрученными слоями, — чтоб прежде времени не погнил, не смочалился на волокна, а вместе с домом старел, храня память о людях, в нем живших. Вот она, память, — плавный рельеф, наподобие скобки фигурной, из-за сучка посредине, твердого, как «чертов палец», — от заступавших его каблуков и подошв. Плотной резины — «казенных» сапог отцовских, легонькой микропорки дешевых маминых туфель, войлока бабушкиных опорок, снова и снова резины — разноразмерных калош. И — наконец — натуральнейшей кожи! Дубленых пяток — братниных и...

Первый твой в жизни запретный барьер, что одолел голопузым мальчонкой на четвереньках, и потом в рост, от горшка два вершка, как бы не с большей отвагой и страхом, чем тот кошмарный забор, много после, на котором завис — ни туда ни сюда — с грузом яблок и мертво оцепеневшей на драной штанине собаки...

Преодолел и забыл. И тысячи раз перемахивал, не замечая, в вечных заботах и увлеченьях, — со спрятанной [324] под рубахой сверхметкой рогаткой из дефицитнейшей красной резины, с новым, бамбуковым, змеем, рассчитанным на рекорд высоты, с книжкой о Нобиле, вымененной на змея, с наспех залатанным «общим» футбольным мячом...

Ну а хоть в тот-то раз, в предпоследний? В первом своем — и единственном в жизни — справленном к выпуску в школе костюме и с новеньким, клейким еще, чемоданом, символом дальних дорог и тревог, — с него же, с порога, и обернувшись во тьму сеней, в досаде на неизбежное провожанье...

Где там! Лишь этим и был озабочен — вдруг друзья-то без провожатых придут? — и любовался костюмом, и представлял себя в летной форме...

Так может, в последний, перед войной? Кивнув благодарно родным, деликатно оставшимся в сенцах, и в нетерпеньи косясь на ступеньки соседнего дома из-под ладони, приставленной будто к фуражке, чтоб «вывести краба на середину»...

Ну тут и вовсе, какой порог!

Как далеко все и близко и как очевидно неповторимо! В сто раз очевидней, чем даже там — за дымами, прожекторными мечами, за частоколами огненных трасс...

Тишина. Писк цыплят за оградкой, приглушенно-удивленное бормотание клуши — полубезумной, до сих пор не опомнившейся, что избежала котла оккупантов, — ауканье маневровой «кукушки», тоже скликающей будто птенцов...

Все, как ждалось, только жальче и мельче. Дом, и окошки, и огород. После безмерных просторов, раздвинутых горизонтов, пылающих голых восходов, закатов в полморя и в полземли...

И сам — не по-здешнему рослый, излишне размашистый и плечистый, вряд ли, на глаз, и способный вместиться в свой маленький, бережный мир... [325]

— Пригнись, Николай, не сверни крылечко! Видишь, какие мы, брат, с тобой...

* * *

...Рассказывал отец.

— Как в гражданскую, помнишь... Тогда порожняк последний угонял из-под носа у белоказаков, теперь — паровоз от этих... Бой на окраине города, на путях бомбы рвутся, шпалы в небо взлетают, как спички... Не знаю, как проскочил. В Грозном начальник дороги сам, лично товарищ Бещев, благодарил. Тут же и дал заданье — с бензином состав довести в Сталинград, Через Кизляр, по новой дороге. «Сознаете, Иван Иванович, важность задачи?» В пути уж как следует осознал. Только что по пескам полотно проложили, сшили едва, на живую нитку. Тяжелый состав. Фашисты-стервятники крутятся стаями, караулят. Скоростью маневрировать — сам под откос себя спустишь... И водокачки не оборудованы. Блеснет озерцо впереди — торможу. Всей бригадой выскакиваем, строим цепочку. Жарища за тридцать, цистерны парят... И они тут как тут, понятно. Одна зажигалка, осколок каленый — все в воздух! Восемьдесят цистерн... Не знаю уж, как довел. Ну и дальше на Сталинград работал. Войска, техника, боеприпасы... Чем ближе подтянешь к передовой, тем, понятно, и легче нашим...

Рассказывала мать.

— Звери, не люди! Чего только не вытворяли тут... Что ни день — расстрелы! Хотели, чтобы работали мы на них...

Рассказывала бабушка...

Ну, конечно, и мы с Николаем. Про курорт, на котором живем, про паек боевой наш, летный — царский в сравнении с этим вот, что успели с продпункта на станции прихватить. А для них-то и этот был царский.

Потом... Встреча с Тамарой, много счастливых, радостных встреч... [326]

И — тоска. Неотступно сосущая душу, не отпускающая ни на миг, даже в счастье...

Война была с нами, война жила в нас. Никуда от нее не уйти солдату. Сколько ее еще впереди? Что обещать, в чем клясться...

Победы и потери

И вот — снова дома. На нашем базовом аэродроме пустовато: большая часть активно действующих экипажей — на аэродроме подскока в Геленджике. Там же и командир полка. А наш комэск...

Да, опять новости. Тяжело возвращаться из тыла на фронт. Едешь, мечтаешь о встрече с друзьями. И в голову не приходит, что их уже, может, и нет...

Были победы. Полк продолжал активно действовать на коммуникациях противника, наносил удары по вражеским плавсредствам, ставил мины.

...1 августа на рассвете на торпедный удар вылетела пара экипажей — Василия Бубликова и Александра Ковтуна. Вражеский конвой в составе тринадцати вымпелов был обнаружен воздушным разведчиком.

Несмотря на плохую видимость, летчики быстро отыскали цель: четыре транспорта, тральщики, катера, баржи. Вокруг курсировал эсминец. В разрывах облаков показалось солнце, море было спокойно. Торпедоносцы снизились и пошли на сближение с целью, уменьшив обороты моторов, не отрываясь друг от друга. Ведущий Бубликов качнул крыльями: взять дистанцию, интервал.

Легли на боевой курс.

Конвой стоял на рейде, огня не открывал. Две тысячи метров, полторы, тысяча... Ни дымка, ни вспышки. Нервы летчиков напряглись до предела.

Лишь когда дистанция сократилась до восьмисот, заговорили орудия эсминца. Следом — и все остальное. Ливень из разноцветных трасс, пучки разрывов, молнии... [327]

Бубликов летел прямо на эсминец, заслонивший собой самый большой из транспортов. Ковтун шел рядом. И нервы фашистов не выдержали: корабль отвернул. Штурманы Александр Королев и Петр Прокопчук сбросили торпеды с дистанции четырехсот метров. По неподвижной цели!

— Очевидно, обе попали, — рассказывал Ковтун. — Такого я еще не видел! Гигантский водяной столб, клубы дыма, вырывающиеся языки пламени... Картина! Должно быть, транспорт был нагружен боеприпасами. А водоизмещение — шесть тысяч! Сразу, конечно, начал тонуть...

По выходе из атаки торпедоносцы были атакованы пятью «мессерами». Обозленные гитлеровские летчики забыли об осторожности. Один приблизился почти вплотную. Стрелки-радисты Игумнов и Янченко, воздушные стрелки Кельманский и Терентьев одновременно открыли огонь. Истребитель задымил, вышел из боя в сопровождении двух других. Оставшаяся пара продолжала преследование.