Сергей Фирсов - Николай II

Если верно утверждение о том, что всякий социальный строй иерархичен, а иерархия, как и всякая власть, держится массовым гипнозом, то можно согласиться с заявлением князя С. Е. Трубецкого, писавшего, как «революции разрушают в народе гипноз, поддерживающий в нем старые формы государственных и социальных отношений. Если революция „удается“, то есть если революционеры прочно захватывают власть, они в свою очередь создают новый массовый гипноз и опираются на него. Без этого гипноза никакая власть существовать не может». Гипноз разрушается в двух направлениях — революция подрывает его в душах тех, кто должен повиноваться, равно как и в душах тех, кто должен приказывать. 1905 год и стал доказательством этой истины, а 9 января — первым актом революции.

Барон Н. Е. Врангель вспоминал, как вскоре после «гапоновского происшествия» в столице пьяные матросы во все горло кричали «Долой самодержавие!», а городовой, «добродушно усмехаясь, смотрел на них». С пьяных, конечно, спрос не велик, но ведь это были представители русской армии, по долгу присяги обязанные это самое самодержавие защищать! Точно так же должен был защищать самодержавие и усмехавшийся городовой. О простых обывателях в такой ситуации не приходилось и говорить. Так девальвировалась самодержавная идея. Это понимали и противники, и сторонники самодержавия, для которого революция была приговором. Но как же тогда определить революцию, зная о ее последствиях для царской России? Все зависит от того, кто ищет на этот вопрос ответ. По мнению апологетов императора Николая II (таких, например, как последний помощник московского градоначальника В. И. Назанский), «революция — это „право“ отдельных людей и целых народов на насилия, на величайшие самоуправства и своеволие под видом „народоправства“», это право совершать подлейшие преступления против Божьих заповедей и Самого Бога, «это религия преступления, это — преступнейшее из преступлений: революция — это безбожие!». В патетических заявлениях, конечно, трудно искать адекватное понимание глобальных социальных катастроф, но признать сказанное бесспорно ошибочным тоже нельзя: в конце концов, человек имеет право на свое видение прошлого. Однако проблема этим не исчерпывается — ведь «право» на революцию не патент, оно берется силой. Таким образом, если старая власть слаба, революция получает шанс на удачу и старается его не упустить. Именно потому, что самодержавие (в лице императора Николая II) к началу XX века оказалось не в состоянии трезво оценить свои возможности и пойти на политические реформы, социальный конфликт вышел наружу в форме революции.

«Неограниченное самодержавие до царствования Александра II было логично», — полагал барон H. E. Врангель. Но после освобождения крестьян в 1861 году оно стало невозможно. «Мыслящая Русь это понимала, народ это инстинктивно чувствовал. Но сами самодержцы этого не поняли или понять не хотели. Видоизменяя во многом склад жизни своего народа, они своими личными правами, своими прерогативами поступиться не хотели, в неограниченном самодержавии продолжали видеть святая святых, в неприкосновенности его — главную задачу своего царствования».

Однако то, что было очевидно для большинства образованных современников, последний русский царь очевидным не считал. Дело заключалось конечно же не в банальном упрямстве самодержца, а в религиозном отношении к власти, в тех уроках, которые он усвоил с детства. Трудно винить человека за убеждения, даже если эти убеждения многим представляются архаичными! Еще митрополит Филарет (Дроздов), крупнейший русский богослов Синодального периода, писал, что «Бог по образу Своего небесного единоначалия устроил на земле Царя; по образу Своего вседержительства — Царя Самодержавного; по образу Своего царства непреходящего, продолжающегося от века и до века, — Царя наследственного». Эти принципы, сформулированные в эпоху Николая I, оставались востребованными и в начале XX века, при Николае II. Поступиться ими последний царь не желал, надеясь «как-то» выйти из ситуации, в которой оказался к 1905 году. Надежды не оправдывались, приходилось думать о будущем на грозном фоне революционных потрясений. В результате трагических событий 9 января в стране, с одной стороны, активизировалось либерально-оппозиционное движение, а с другой — обострилась борьба в правительственных верхах вокруг дальнейшего направления внутренней политики.

Чем значительнее становилась активность «улицы», тем жестче ставился вопрос о реформах. Однако ясного ответа на вопрос «Что делать?» в те дни никто не знал. Растерянность власти проявилась и в публикации непроверенных данных, согласно которым «лондонские корреспонденты» сообщали, что беспорядки на морских заводах Петербурга, Либавы, Севастополя, а также на угольных копях Вестфалии организовали англо-японские провокаторы с целью приостановить отправку балтийской и черноморской эскадр. «Огромные суммы истрачены на агитацию в России, — говорилось в сообщении. — Объясните русскому народу истину. Всякая симпатия беспорядкам есть преступление, измена. В Париже японцы открыто хвастают устройством беспорядков в России»[73]. Людям свойственно искать внешнего врага, когда одолевают внутренние проблемы. Но в условиях революции подобные поиски вряд ли могут ввести в заблуждение.

Читающая публика не поверила заявлениям официальной печати, вскоре узнав, что сообщение было сфабриковано неким Череп-Спиридовичем. Затем по приказанию великого князя Сергея Александровича информацию об англо-японских провокаторах в тысячах экземплярах распространили по всей Москве, «и только тогда, так сказать с полувысочайшей санкции, ее напечатали в Петербурге правительственные газеты, — записал в дневнике С. Р. Минцлов 17 января 1905 года. — Английский посол заявил протест, и справедливо: в глупости обвинять англичан нельзя!». Утопающий, как известно, хватается за соломинку, стремясь спастись любой ценой. Именно так и поступала русская власть, обвиняя в политических «нестроениях» кого угодно, только не себя.

Желая погасить социальный пожар, члены Святейшего синода 14 января обратились к православным подданным русского царя. «Святейший Синод, — говорилось в обращении архиереев, — скорбя о пагубных нестроениях в современной жизни русского народа, именем Святой Матери — Церкви Православной, умоляет всех чад ее: Бога бойтесь, Царя чтите (1 Петр. 1:17) и всякой власти, от Бога поставленной, повинуйтесь (Римл. XIII, 1)». Однако церковные призывы услышаны не были, ситуация не исправлялась (хотя император 15 января и записал в дневнике, что «в городе совершенно тихо»). Во многом «тишину» поддерживал генерал Д. Ф. Трепов, назначенный в столицу генерал-губернатором: сама должность была учреждена вскоре после Кровавого воскресенья — «в видах охранения государственного порядка и общественной безопасности»[74]. Креатура великого князя Сергея Александровича, Трепов получил чрезвычайно широкие полномочия и должен был доказать на деле свою репутацию твердого и жесткого начальника. Министром внутренних дел вместо ушедшего в отставку князя П. Д. Святополк-Мирского также стал человек из московского окружения Сергея Александровича — А. Г. Булыгин. Сторонники либеральных преобразований ни от Трепова, ни от Булыгина «хорошего» не ждали, продолжая высмеивать царя и его политику. В конце января 1905 года в Петербурге получила широкое распространение стихотворная пародия на самодержца, в которой ему припоминались все попытки не допустить в России «конституций».