Частная коллекция - Алексей Кириллович Симонов
И еще одно: демократизм эстрадной «звезды» — часть профессии, непременная часть того, что американцы называют имидж: это и облик, и образ, и легенда — всё вместе. За пределами публичности «звезда» может снимать свой демократизм, как галстук или парик. Утесов был демократичен по своей сути, человеческой и артистической. И никогда не притворялся.
Он, спевший столько песен, что их хватило целому народу для памяти о целой эпохе, никогда не был монументален. Он мог быть впереди и сзади, он мог быть сбоку, за что бывал и бит, и руган, но никогда, ни разу он не был «над». Наверное, дело в том, что он всегда был прекрасно несовершенен, превосходно, победительно несовершенен и потому был и остался недоступен пуританскому обоготворению. Истина его жизни и его искусства не посягала на то, чтобы быть истиной в последней инстанции.
И потому его искусство продолжается и жизнь продолжается. Как сказал он однажды: «Песня может уйти, но если это настоящая песня — она вернется. Она вернется и будет жить. Потому что хорошие песни не умирают».
1991-1999
Помню, когда-тo рассказывали, что приз за сенсационность в конце двадцатых годов получил журналист, предложивший заголовок: «Эрцгерцог Фердинанд жив! Первая мировая война была ошибкой!»
На такую сенсационность я не потяну. Но пару заголовков, оправдывающих напечатание этих, не бог весть каких чрезвычайных воспоминаний рискну предложить.
Первый — в духе демократической прессы: «Как делали обрезание народному артисту».
Второй — в разоблачительно-молодогвардейском: «Очистим песни нашей юности от подозрительного акцента!»
Третий же поскромнее и, как мне представляется, наиболее подходящий:
О ПОЛЬЗЕ ЧЕРНОВИКОВ
Сколько в кинематографе «реанимаций» осуществлено за первые годы перестройки — десятки? сотни? Но отлежавшие свое на полках картины возвращались к нам как отсидевшие зеки: без зубов, с пошатнувшимся здоровьем, с запахом лагерной баланды, въевшимся в поры… И редкие исключения вроде «Комиссара» тут только подтверждали правило. А все потому, что кино не знает черновиков: создаваясь (неважно — совершенствуясь или деградируя), оно пожирает свое прошлое.
Тут-то и заложено преимущество древнего искусства литературы перед своим юным столетним кинематографическим собратом.
С такими примерно мыслями я копался в своем архиве в поисках материала по двум фильмам, претерпевшим в свое время всякие пертурбации под недремлющим оком начальства и под моими (а чьими же еще?!) ножницами. И там, в архиве, обнаружив черновик давно напечатанных воспоминаний о Леониде Осиповиче Утесове, понял, что в предыдущей главе, говоря о купюрах, сделанных редакцией журнала «Искусство кино», я был несколько неточен. В черновике оказались несколько страничек, которые я также сам согласился не печатать. И сразу вспомнился мне милейший Фима Левин, в ту пору и до самой смерти работавший в «Искусстве кино», и застенчивая неловкость его слов: «все напечатаем, но кроме этого куска — ты же понимаешь…», и обоюдный стыд, и прочитываемое за этим, хотя и не высказанное «может, если б я не был Левин, я бы попытался…». Неудобно быть евреем в своем отечестве — так стоял вопрос. Так он и стоит по сию пору. Изменилось лишь то, что теперь об этом можно говорить и черновичок этот напечатать.
В 1958 году наш друг привез из Америки пластинку с песнями Теодора Бикела. Это были песни украинских и белорусских евреев, спетые под гитару или под оркестр. Когда их слушал мой дед, он всякий раз плакал и подпевал. Там были и «Дядя Эля», и «Мизинке» — песни, вошедшие в знаменитый спектакль «Фрейлехс» Михоэлса — Зускина, были и другие, менее знаменитые.
Однажды я завел их Утесову. Я очень хотел доставить ему удовольствие.
— То, что там есть дельного, я пел раньше и пел лучше, — сказал Леонид Осипович. У него не было сантимента к национальному, еврейскому. Да и полно, имело ли это значение? В его пластинках еврейский дядя Эля звучит с таким же азартом и юмором, как и «Барон фон-дер-Пшик» или белорусская «Бувайте здоровы, живите богато». И все-таки, все-таки… Песня — она безусловно была для него интернациональна. У песни его нет акцента. А у жизни?
Мы застенчивы. Мы говорим: эстонская сдержанность, украинская певучесть, грузинский темперамент. Этого — не стесняемся. Это — качество. А как Утесов? А что Утесов? Утесов — это Одесса, говорили нам, говорили и говорим мы и, вероятно, будут говорить наши дети. «А что это такое?» — уже сейчас спрашивают наши дети. Как им объяснить? Я не пишу теоретическую статью, я пишу воспоминания. Но и их иногда надо объяснить.
Например, такое. Когда обсуждался режиссерский сценарий фильма об Утесове, присутствующие нашли, что в нем «слишком много Одессы».
— Что вам далась эта Одесса? — спрашивали меня.
— Утесов — народный артист СССР. Это важно, — что вы все время киваете на его одессизм!
— Нy и что, что он вырос в Одессе?
— Что вы подразумеваете под «одесским акцентом»?
Но вот встал один редактор и попросил слово для короткой географической справки.
— Вы меня извините, — сказал он, — но Одесса — это город-герой на Советской Украине, а столицей Еврейской автономной области
