Михаил Колесников - Реквием

— Почему они сопротивлялись до последнего? Причин много. Офицеры и солдаты, скорее всего, надеялись на подход к Берлину свежих частей, которых в природе не существовало: Гитлер водил их за нос до последней минуты. Кейтель надеялся на другое «чудо»: он-то знал хорошо, что никаких частей больше нет, а те, что уцелели, находились далеко от Берлина. Очень даже у фюрера нескладно все получилось! Теперь немцы говорят: «Зато у Гитлера саван был с карманом: посадил в него Еву и Геббельса!»

Он рассмеялся воспоминанию тридцатилетней давности и добавил:

— Жалкие комедианты! Вся эта история с женитьбой и самоубийством Гитлера — сплошной фарс. Так сказать, красивая поза для истории и историков: женюсь, но не сдаюсь!

— На какое же чудо надеялся Кейтель?

— Сегодня я назвал бы его «обыкновенным чудом»: на вероломство наших союзников по антигитлеровской коалиции. И основания у Кейтеля надеяться на подобное «чудо», к сожалению, имелись, как выяснилось позже. Да и тогда нам было известно, что гитлеровское руководство надеется на сепаратные соглашения с английским и американским правительствами, что оно, по сути, открыло им дорогу на Берлин, чтобы не дать его Красной Армии. Но все это вы знаете. — Он раздраженно махнул рукой и замолчал.

Мы в самом деле оба это хорошо знали.

Когда Костырин высказал сожаление о том, что нет талантливо исполненного скульптурного портрета маршала Жукова, нет и памятника, я с ним согласился. В самом деле, почему нет? Ведь выдающаяся личность, будучи закреплена средствами искусства (если оно подлинное искусство!), становится нам понятнее, обретает черты психологической устойчивости, будит наше воображение. Где памятники Фрунзе, Блюхеру?.. Мы ставим памятники поэтам, политическим деятелям и почему-то обходим защитников государства — полководцев… Или может быть, военное искусство перестало быть искусством и требует меньше напряжения всех умственных и нравственных сил, чем, скажем, сочинение музыки?.. Конечно же здесь не должно быть противопоставления…

Скульптор, автор монумента в Трептов-парке, создал талантливые памятники генералу Ватутину в Киеве, командующему армией Ефремову в Вязьме. Есть у него памятник рядовому Матросову, установленный в Великих Луках. Я уж не говорю об известном памятнике Дзержинскому в Москве. Или такой монумент, как «Соединение фронтов» у шлюза Волго-Донского судоходного канала… Он считал, что если в произведениях других видов искусства может быть показано отрицательное явление жизни во имя его разоблачения и во имя утверждения положительного, то монументальная скульптура дает образ только положительного героя. Монументальная скульптура запечатлевает лишь такой момент события или жизни человека, в котором должно быть раскрыто самое существенное, скульптор может избрать лишь такой момент исторически бессмертного человека, который его таковым сделал.

Как я понял, обо всем этом они говорили с Кремером, спорили, конечно, а время высказалось за обоих…

Завтра мы отправимся в Потсдам, я увижу знаменитый дворец Цецилиенхоф, где до марта сорок пятого жили Гогенцоллерны. Семья бывшего кронпринца «Германского рейха» Вильгельма Гогенцоллерна сбежала в Западную Германию, прихватив ценное имущество. По словам Костырина, дворец построен в стиле английской усадьбы и насчитывает сто семьдесят восемь помещений с богатым внутренним убранством!..

Странная мысль завладела мной: рейхстаг, имперская канцелярия, дворец, названный именем принцессы Цецилии, дворец Сан-суси, Потсдам — в прошлом символ прусского милитаризма — все это есть, и всего этого как бы нет… Мы, два советских человека, спокойно идем по площади, где на памяти моего поколения фашисты устраивали костры из книг… Могли ли они, со своей бредовой идеей «тысячелетнего рейха», предполагать, что очень скоро молоденькая немочка, учительница школы имени Эрнста Тельмана, будет объяснять звонким голосом своим воспитанникам в Трептов-парке, как разбилась военная машина гитлеризма, а малыши с пионерскими галстучками станут очень серьезно слушать ее, пытаясь осмыслить факты, ставшие для них глубокой историей. Они инстинктивно убеждены в незыблемости всего…

Когда я поделился всем этим с Костыриным и спросил, не испытывает ли он чего-нибудь в таком роде, он нахмурился. Произнес с глубочайшим сарказмом:

— Идиллия, одним словом! Все не так просто, как вам представляется.

Вчера утром, когда нас развели по мероприятиям культурного характера, я решил побывать на Зееловских высотах. И пережил очень неприятное психологическое приключение. В машине вздремнул. Разбудила отрывистая немецкая речь, вскинул голову, освобождаясь от дремы. Сердце отчаянно колотилось: на заднем сиденье справа и слева от меня сидели два немецких офицера в фуражках с высокой тульей, в военной форме, очень напоминающей ту… Куда они меня везут?.. И вдруг вспомнил: да ведь на Зееловские высоты…

Придя в себя, я стал глядеть по сторонам. Тридцать лет тому назад мы сосредоточили на подступах к Берлину два с половиной миллиона солдат и офицеров, почти сорок две тысячи орудий и минометов, свыше шести тысяч танков, семь тысяч пятьсот самолетов… Полковнику, сопровождавшему меня, было в ту пору лет восемь. А майору с маузером на боку — еще меньше…

Как передать такое в историческом труде? Или как передать те чувства, которые завладели мной, когда на Нюрнбергском процессе зачитали директиву Гитлера о затоплении Москвы? Вытравить из памяти народов само название «Москва»…

Один мой коллега-историк заметил, что историческое познание нужно обществу так же, как для человека память. Человек, утративший память, перестает быть личностью, личность распадется. То же самое может случиться и с народом: утратив память о такой вот войне, он может утратить самое себя… А я должен беспрестанно напоминать о прошлом всему миру. В Великой Отечественной я не вижу фигуры, которая могла бы сравниться с Жуковым, и эта личность требует не только исторического, но и психологического осмысления. Но я боюсь того, о чем говорил нам Кремер, — назовем это «постулатом Кремера»! — выдающегося человека должен изображать талантливый художник. А я не художник.

Я понял, что Костырин переживал муки творчества, неуверенность, так хорошо известные всем пишущим.

— Одиссей, желая побеседовать с тенями умерших, вызывает их и питает своей кровью. Кровью сердца, — сказал я. — Если вы напитаете свою книгу кровью сердца, она заговорит. Необязательно осмысливать ту или иную крупную личность с позиции историка, если вы с этой личностью, скажем, укрывались на фронте одной шинелью. Напишите свою автобиографию, расскажите о встречах, — посоветовал я.