Рюрик Ивнев - Воспоминания

Чтобы объективно судить о свидетельствах современников, мало владеть предметом, надо еще и верно представлять себе личность мемуариста, а значит, и тот «магический кристалл», через который он смотрит на прошедшее. Ибо каждый мемуарист субъективен, но субъективен по-своему.

Рюрик Ивнев бросает свой взгляд в прошлое с большой хронологической дистанции, когда внутреннему взору бывает уже не по силам восстановить подробности хранящихся в памяти событий. Подлинность поздних воспоминаний всегда в какой-то мере условна. Появляющиеся вслед за событием работы историков, свидетельства современников, собственные впечатления о былом, наслаиваясь друг на друга, в конце концов «сплавливаются» в памяти в неразделимое целое. Все это, разумеется, наложило печать на заметки «последнего имажиниста». Тем важнее сразу подчеркнуть: перед нами не пересказ чужого, а свое восприятие минувшего.

Оценки и характеристики Рюрика Ивнева, как бы к ним ни относиться, в целом не противоречат всему тому, что мы знаем о жизни и творчестве четырех поэтов. Вот он пишет: «Маяковский мне запомнился очень ярко, его колоритная фигура на общем рафинированном фоне выделялась<…>». И чуть дальше: «<…> Маяковский сразу обращал на себя внимание». После установления «культа личности» Маяковского подобное отношение к нему превратилось в обязательное и, закочевав из одного воспоминания в другое, в конце концов стало в громадной маяковиане общим местом. И естественно, встречаясь с одним и тем же в сотый раз, невольно начинаешь думать: а искренен ли современник? а не стоит ли за всем этим желание привести свои впечатления «в соответствие» с позднейшей официальной легендой? И каким было на самом деле отношение людей к поэту в период, когда он делал свои самые первые шаги в литературе?

Надо полагать, что у Рюрика Ивнева восприятие Маяковского не было одномерно положительным — слишком разнились характеры и творческие устремления того и другого. Но «осложняющие» элементы восприятия, придающие всякому общему месту своеобразие и неповторимость, к сожалению, остались за рамками рассказа о Маяковском периода «желтой кофты».

Относительно же реакции на самые первые выступления 20-летнего будетлянина, то она у людей, разнящихся возрастом, жизненным опытом и т. п., но не лишенных чутья, не скованных предрассудками и не обремененных предубеждениями, большей частью была именно такой.

«Я на днях познакомился с Владимиром Владимировичем Маяковским, — сообщает И.Северянин в конце 1913 г. крымскому поэту-эгофутуристу и меценату Вадиму Баяну, — и он — гений. Если он выступит на наших вечерах, это будет нечто грандиозное» (Цит. по: В.Катанян. Маяковский: Хроника жизни и деятельности. М., 1985. С. 81). 13 февраля 1914 года репортер газеты «Минский голос» информирует читателей о выступлении футуристов в Минске в зале Купеческого собрания: «Первым говорил Маяковский, и, слушая его, нельзя отказать ему в талантливости оратора и логической последовательности развития мысли» (Там же. С.85). По существу про это пишет своей жене и известный социал-демократ Вацлав Воровский: «Вчера сделал непростительную глупость: пошел слушать женскую лекцию о женском вопросе <…>. Зря пропал вечер и 90 коп. кровных трудовых денег. Единственным развлечением в этой белиберде было появление футуриста Маяковского, который <…> возражал ко всеобщему удивлению толково и разумно <…>» (Там же. С.87).

Не очень отступает Рюрик Ивнев от истины, видимо, и тогда, когда отзывается не слишком лицеприятно о Мариенгофе и Шершеневиче, с которыми долгие годы делил литературную хлеб-соль. Так, он говорит о Вадиме Шершеневиче: «<…> это единственный из всех поэтов-имажинистов, у которого нет собственного лица». Напрашиваетс вопрос: не чрезмерно ли субъективна эта оценка? Но вот в статье «Вассерманова реакция» (1914 г.) Б. Пастернак дает Шершеневичу еще более беспощадную характеристику: «<…>В. Шершеневич, жертва юридической доступности стихотворства как эмансипированного ремесла» (Б. Пастернак. Об искусстве. М., 1990. С. 123).

Если никак нельзя сказать, что утверждения Рюрика Ивнева безосновательны, то совершенно очевидно, что они глубоко пристрастны. В первую очередь это касается Мариенгофа и Шершеневича. Впрочем, иначе и не могло быть. Все трое отнюдь не были ангелами, а к Мариенгофу и Шершеневичу, кроме того, действительно, подходила пословица: ради красного словца не пожалеет и отца. За годы, проведенные вместе, накопилось много больших и малых обид, тайных ран, которые искали выхода, будили жажду ответного действия. Поэтому воспоминания Рюрика Ивнева — это и в какой-то степени продолжение давнего спора.

То, что конфликт с товарищами по имажинистской группе у Ивнева имел длинную историю, видно хотя бы из следующих, не менее жестких высказываний Шершеневича: «Рюрик ни холоден, ни тепел. Рюрик зябок. Это импрессионистское определение, но правильное <…>. Природа вложила женскую истерическую душу в мужское тело. Это душа без костей, но душа злая и умеющая годами таить злость. Я всегда обвинял Ивнева, моего друга (я очень хочу, чтобы он прочел и понял эти строки), в его переменчивости, в его саламандренности; в ответ он в одной из своих книг написал, что «Шершеневич неживой человек», что это «вещь». (Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С.527).

Здесь почему-то сама собой приходит на ум трагикомическая сцена, в которой Ноздрев и «любя», и «по дружбе» объяснял Чичикову, кто тот есть такой на самом деле…

Пожалуй, стоит отметить еще и такую особенность мемуаров Ивнева — они почти совершенно не зависят от теорий и критериев современного ему отечественного литературоведения и критики. В его заметках при всем желании не найти ничего даже отдаленно напоминающего вульгарно-социологический подход, насаждавшийся в 20 — 50-е годы, но дававший о себе знать и много позднее. Мышление Рюрика Ивнева развертывается в иной, индивидуальной системе эстетических координат. Он смотрит на современников так, как смотрит лишь живой поэт на живого поэта. Определяющими здесь являются личный вкус и личные счеты, а не стремление подладиться, дабы не дразнить гусей, под официальную табель репутаций. В нарисованных им портретах указанная табель сказывается, пожалуй, лишь в том, что, говоря о Маяковском, мемуарист избегает, как уже отмечалось, критических оценок — и даже в эпизоде со злым экспромтом Маяковского Ивнев пытается смягчить смысл эпиграммы и оправдывает автора.

И последнее. В печатаемых воспоминаниях встречаются обычные для этого жанра, особенно, когда мемуарист по каким-либо причинам не смог завершить работы, разного рода неточности, ошибки памяти и т. п., и поэтому читателю надо отнестись к ним с должной мерой осторожности и критичности. Наиболее существенные фактические неточности отмечены в комментариях.