Юрий Гастев - Судьба «Нищих сибаритов»

Слава Грабарь тоже, как Гастев и Малкин, окончил экстерном школу летом 1943 года (там они и с Гастевым познакомились, точнее, «вычислили» друг друга, зная каждый о существовании другого по рассказам Ольги Грабарь), но, в отличие от них, никогда не ходил в «вундеркиндах», хотя учился всегда хорошо и основательно. Средоточием талантов и всяческого «блеска» в этой семье всегда признавалась старшая сестра Ольга, унаследовавшая, помимо прочих качеств, поразительную работоспособность отца, знаменитого художника и искусствоведа Игоря Эммануиловича Грабаря. Грабарь был, ко всему прочему, академиком и лауреатом всех возможных в то время премий, и семья, по обычным советским меркам, жила прекрасно, хотя и далеко не счастливо. Перед самой войной Ольга порвала с семьей (точнее, с отцом), никак не помогшей ей в дни ее трагической влюбленности в своего школьного учителя. Летом 1941 года она родила мертвого ребенка (с отцом которого они к тому времени расстались; позже тот, кажется, пропал на фронте), долго и тяжко болела, и только, как говорят в таких случаях, любовь и преданность друзей воскресили ее. Однако еще из Ашхабада самый любящий и преданный из них, студент ИФЛИ (к тому времени влившегося в МГУ) Юра Густинчич уехал в свою родную Югославию, где и примкнул к клике Тито. Ольга же из Свердловска ушла в армию (переводчицей), где вышла замуж и вообще обрела гармонию (хотя, надо сказать, алкоголизм майора Епифанова был, пожалуй, самым приятным качеством этого настоящего «простого советского человека»[33]). Еще задолго до войны расстались родители Ольги и Славы: их мать, Валентина Михайловна Мещерина, женщина очень милая и мягкая, ушла от мужа, и все заботы о детях и вообще о «доме» взяла на себя ее сестра Мария Михайловна. Если к тому же добавить, что и Ольга-то появилась на свет, когда Н.Э. Грабарю было уже за пятьдесят, то можно понять, что детство Славы было не столь уж безмятежным (сам он часто говорил друзьям, что рос изрядно «заброшенным»). Но детство было теперь уже позади, и сейчас его друзья (в первую очередь два упомянутых выше) буквально дневали и ночевали в этом приветливом и, несмотря на карточки, хлебосольном доме, а часто все трое (иногда с еще большей компанией) уезжали в Абрамцево, где радостно объедались картошкой и кислой капустой и опивались парным молоком (иногда — не только молоком) на громадной «грабариной» даче.

Теперь нам пора вернуться к основной нити нашего рассказа, связанной с новыми друзьями нашей троицы и их химическими дарованиями. Вообще-то об их химических открытиях в наиболее употребительном смысле слова уже говорилось выше. Но эти питомцы Химико-технологического института им. Д.И. Менделеева (в просторечии — «менделеевки») зарекомендовали себя незаурядными химиками и в более широком смысле, известном, между прочим, как раз от творца периодической системы[34].

Отец Коли Вильямса профессор Николай Васильевич Вильямс (сын В.Р. Вильямса) был в те годы заместителем директора по учебной части сельскохозяйственной академии имени Тимирязева (бывшей Петровской) и заведовал там кафедрой органической химии. Семья Вильямсов занимала большую, оставшуюся от деда квартиру тут же, рядом с академией[35], так что для Коли (так же, как когда-то Институт Труда для сыновей А.К. Гастева) «тимирязевка» была, можно сказать, вторым домом. Все той же весной 1945 года любознательный юноша обнаружил, что во втором этом доме есть нечто, чего нет в доме первом, а именно — кабинет математики с очень неплохой библиотекой. Рассудив (по-своему вполне резонно), что никто из студентов (да и профессоров) Тимирязевки в обозримое время не будет в состоянии оценить достоинств «Теории множеств» Ф. Хаусдорфа, Коля, как раз в это время увлекшийся математикой и собравшийся переходить на мехмат, решил позаимствовать[36] эту редкую даже у букинистов книгу для длительного и внимательного изучения.

Чтобы проникнуть вечером в пустующий кабинет математики, Коле и его лучшему друге Володе Медведскому не понадобилось даже подбирать ключей. Библиотека оказалась еще лучше, чем можно было подумать при беглом дневном осмотре, и друзья не нашли резона ждать другого столь же удобного случая для расширения своего научного кругозора. Недаром, однако, кто-то из великих (с укоризной смотревший на друзей со стены кабинета математики) отдал столько сил изучению свойств наклонной плоскости — этот простейший механизм сработал без сбоев и тут, когда компания (тут же был их новый отчаянный друг Лева Малкин и познакомивший их на свою голову Юра Цизин, человек как раз очень скромный и смирный) обнаружила в кабинете (уже в самом кабинете, не в библиотеке) пару десятков новеньких логарифмических линеек и несколько арифмометров. Раздумывать было некогда (неровен час, кто-нибудь зайдет), и через тот же чердак, через который они проникли в храм науки, друзья вынесли из него всю свою интеллектуальную поживу в удивительно кстати оказавшемся при них (интуиция? озарение? научное предвидение?) большом мешке…

Память их не сохранила точной даты этого знаменательного дня (даже но поводу кворума — пардон, состава соучастников — обнаруживаются сегодня расхождения), хорошо лишь запомнилось, что еще снег лежал тогда. Зато навсегда осталась в анналах отечественной культуры (и, разумеется, в вечно хранимых архивах Большой Лубянки) цифра: 7-е апреля. В этот день все четверо (тут-то уж точно четверо) да плюс примкнувший к ним в радостном азарте Юра Гастев, итого, стало быть, пятеро, собрались в спокойной, благополучной, привыкшей к совсем другому обществу квартире полковника Александра Михайловича Медведского на Софийской набережной то ли по случаю очередной ведмедитно-раз…дитной «акции», то ли просто выпить немного, благо деньги завелись: кое-что из арифметико-логарифмической добычи, беспечно рассованной ими по комиссионным, продалось уже…

Читатель здесь вполне мог бы (да и не в первый раз) упрекнуть рассказчика в слишком уж легком тоне рассказа об этих подвигах героев, чуть ли не в любовании ими, а то и вовсе в кокетстве или браваде: ведь как никак речь идет о самом заурядном воровстве (не путать с импозантными «экспроприациями» начала века!). Смеем заверить: нет тут никакого любования, разве что неловкость одна, и, конечно, никто из них не захотел бы сейчас снова оказаться (и, надо полагать, не окажется) в такой роли. Правда, однако, есть правда лишь тогда, когда она вся правда. А ведь все сказанное — было. Да и преувеличивать степень теперешнего раскаяния в старых грехах и теперешнего стыда тоже ни к чему (опять-таки в интересах правды): нет у нас настоящего уважения к социалистической собственности, ну вот нет и все тут. Особенно у самых идейных. Не залезет в карман интеллигент сегодняшний, и в чужую квартиру не залезет, и даже в кабинет математики без спросу. Но вот, скажем, писчую бумагу или разные там копирки-ластики разве уж что самые чудаки (или ханжи?) своими не считают в наших НИИ или редакциях. Не говоря уж о всякой интеллигентной карандашной мелочи. А уж, знаете, поесть и выпить как следует за чужой счет (непонятно, за чей — но уж во всяком случае не за свой — глядишь, он-то как раз и есть социалистический?) на казенном банкете по случаю завершения какого-нибудь синекурного симпозиума в славящейся своим традиционным гостеприимством (знаком вам этот удобный оборот?) окраинной республике[37] — святое дело! Причем ведь это все интеллигенты (если хотите — образованцы{5}). А что уж говорить о людях заведомо неинтеллигентных, так называемых простых, из которых, как известно, всяческое начальство состоит!..