Михаил Девятаев - Полет к солнцу

Ночью кто-то из наших решился выйти из дома. Возвратись, сообщил: у дверей никакой охраны. Утром Сергей Кравцов собрал вокруг себя самых смелых. На этот раз план у него был простым: днем изучить ограду, а ночью тихо выйти и бежать садом. Но спустя некоторое время в казарме появился немецкий генерал. Он был в новом мундире, при орденских планках. Чинно, словно в своем полку, прошелся он между матрацами, осматривая нас, потом собрал около себя офицеров и начал ругать их. Переводчик старательно пересказывал его речь. Генерал возмущался тем, что нас, офицеров русской армии, положили на полу. «Кто позволил унижать достоинство храбрых воинов? Почему некоторые военнопленные без своих заслуженных наград?» — громко переводил слова генерала переводчик.

После этой «психологической обработки» пленных в казарме закипела работа: принесли кровати, постели, цветы. Все расставили вдоль стен, лишь середина комнаты осталась свободной. Нам приказали надеть боевые отличия, у кого они были.

Когда эта комедия пришла к своему концу, начали свою работу агитаторы. Через переводчиков они доказывали, что Германия еще очень сильна и ее сила в невиданном до сего времени страшном оружии. Это оружие, твердили нам, будет применено в определенное время, и оно сделает решительный перелом на фронтах войны. Итак, победа будет за Германией, и нам, пленным, не надо упираться, а нужно перейти на сторону гитлеровской армии, и чем скорее, тем лучше, ибо потом будет поздно. Нам представляется возможность послужить Гитлеру, заслужить его благодарность и почести.

После выступления эсэсовца его место занял один из «летчиков». Он рассказал, где и когда попал в плен, затем начал расхваливать гитлеровскую армию. Предложил перейти во власовскую армию — РОА, у которой на вооружении и танки, и авиация...

Кто-то из наших не выдержал и закричал:

— Продажная шкура!

Остальные подхватили эти слова, замахали кулаками. Поднялся страшный шум. Агитаторы юркнули в боковые двери, а в зал вбежали солдаты с автоматами, но применять силу не стали.

Ночью по цепочке передали: «Кравцов ушел с товарищами. Попрощались и пошли. Если через час они не возвратятся, кто способен к побегу, может выходить».

Никто не спит. Притихли. Ждем.

Неожиданно залаяли овчарки. Днем их никто не видел. Собаки кого-то преследовали. Их галдеж приближался. Уже были слышны крики людей. Мы бросились к окнам. При лунном свете увидели, как бегут наши товарищи, а их рвут собаки.

В комнату ввалились Кравцов, Вандышев и другие. Окровавленные, одежда изодрана. Тревога! Засуетились охранники, включили свет. Прибежали офицеры. Изуродованные собаками беглецы лежали на полу в лужах крови.

Маскарад вежливости кончился. Офицеры взяли в руки нагайки, началась грязная ругань, угрозы в наш адрес. Приказали построиться, пересчитали и нагайками разогнали по своим местам. Изувеченным собаками людям не оказали никакой медицинской помощи. Свет погас, у дверей стояла охрана.

На рассвете наша казарма, такая убранная и благоустроенная, преобразилась в настоящее пекло: ворвался целый отряд эсэсовцев, которых мы вчера не видели. Они подняли за несколько минут всех и приказали выходить во двор. Меня били за то, что я не могу идти, а других за то, что помогали мне передвигаться.

Так окончилась игра врага в гуманность. Психологическая обработка не увенчалась успехом для него. Начался каторжный немецкий плен. Нас гнали через притихший ранний город на вокзал. Поезд помчался в неизвестном направлении.

Ни воды, ни еды. Лишь колеса стучат и стучат.

Нет желания ни слушать, ни говорить, каждый ушел в себя. Куда нас везут? Когда остановимся? Когда дадут поесть? Понимаем, что нас транспортируют подальше от фронта, в тыл.

Наконец поезд остановился. Отодвинули двери — свежий воздух перехватил дыхание, закружилась голова.

— Лодзь, Лодзь! — выкрикивают товарищи, заметив надпись на здании вокзала.

Значит, уже недалеко и Германия. Присматриваемся, ищем хотя бы один сочувствующий взгляд. Но процедура обхождения с пленными отработана до деталей: нас выгнали из вагона, окружили овчарками и провели глухими закоулками за город.

Гудят самолеты. Неужели снова на аэродром? Сергей Кравцов оглядывается, ищет наши взгляды. Быть может, теперь нам удастся осуществить свой первый план. Но мы минуем аэродром. Дорога ведет куда-то дальше.

...Ворота. Колючая проволока. За ней — длинные бараки, выкрашенные в темно-зеленый цвет. Высокие сторожевые башни, на которых стоят вооруженные охранники.

Отворились ворота. На площади, через которую нам предстояло пройти, начали раздавать еду. Лагерники выстроились в длинную очередь: у каждого в руках котелок или миска, у некоторых — просто изогнутая жестянка. Повар черпаком наливает из котелка каждому в посудину. Я стою совсем близко от места раздачи обеда, вижу, как бережно принимают какую-то жидкость в миски, жестянки, как дрожат над ней, как, отойдя немного в сторону, тут же проглатывают содержимое. Всматриваюсь в это блюдо, вижу что-то мутное, бурое и тянет от него помойной ямой. «Никогда ничего подобного не возьму в рот!» — даю себе клятву и отвожу взгляд от этой унизительной и грустной процедуры «обеда».

Вдруг слышу какой-то крик. Кто-то из пленных требовал, чтобы ему налили полную порцию супа, потому что, мол, повар мало зачерпнул. Тот поднял вверх черпак и со всего размаху ударил по голове «вымогателя». «Зупа» полилась из миски на землю, пленный упал. Его быстро подняли товарищи. Он стоит здесь же и протягивает повару пустую миску. Ударами черпака повар отгоняет его.

Каждый из нас, впервые столкнувшись с лагерем, с его порядками, спрашивал себя: «Неужели вот так придется и нам?»

Меня, Кравцова, Вандышева и сержанта Мишу положили в лазарет, размещавшийся в обособленной части барака. Мне указали на второй ярус нар, я принялся приводить в порядок постель. Внизу, в первом ярусе, уткнувшись лицом в матрац, лежал какой-то человек. Услышав, что около него кто-то возится, человек повернул ко мне лицо. Я взглянул и едва не вскрикнул. Этого человека я знал. Кто он, я еще не вспомнил, но где-то видел его и не раз — это точно. Он тоже жадно смотрел на меня.

— Пацула! Иван?

Пацула, которого нелегко было узнать, — худой, лицо серое, только глаза такие знакомые, добрые, — поднялся, и мы пожали друг другу руки. За нами, где-то далеко, осталась совсем иная жизнь, дорогая и родная. Она в этот миг откликнулась воспоминаниями и сжала сердце.

Короткая, завуалированная беседа, в которой ничего не говорится прямо, сделала нас друзьями. Мы не расспрашивали друг друга, как попали в плен. Нам было ясно: если мы здесь, значит, мы ничего не могли уже сделать, чтобы не оказаться здесь. Об обстоятельствах мы поговорим позднее, времени у нас хватит. А пока что Иван, видя мою ногу, уступает мне нижнее место, и это все, что он способен сейчас сделать для меня. Я вначале отказался от его «жертвы», потому что выглядел Иван слабее меня и у него что-то неблагополучно было с рукой.