Михаил Сабаников - Письма. Дневники. Архив

Около Стретенска Шилка, по-моему, раза в два шире Москвы-реки. Течение чрезвычайно быстрое. Сейчас вода сильно убывает, но все-таки ехать можно еще без особого риска. В видах осторожности пароход идет только пока светло, боясь сесть на мель. Шилка несется в крутых, обрывистых, каменистых берегах; обрамлена горами и скалами, поросшими преимущественно лиственницами. Река вьется и кружится удивительным образом. Сплошь да рядом течение устремляется прямо в гору и потом, под прямым углом ударяясь об скалу, река бежит в противоположную сторону и прорывает себе извилистый проход в узком ущелье. Местами положительно недоумеваешь, куда же, наконец, пропала река – по бокам горы, спереди горы, сзади горы! В таких заворотах двум пароходам иногда невозможно разминуться, и потому перед «кривуном», как их тут называют, капитан дает свисток и в бинокль ищет, какой сигнал выставляет сторож на семафоре на берегу – если шар, то путь чист и можно ехать, если треугольник, то надо дать пройти сначала пароходу, идущему снизу. Берега пустынны, и днем нигде не останавливаемся. Ночью же, боясь мелей и туманов, пароход пристает к берегу, выбирая такое место, где имеется склад дров (их много и по Шилке, и по Амуру, при этом любопытно, что по Амуру дрова в большинстве случаев заготовлены на правой стороне, т. е. на китайской). Матросы носят дрова, а пассажиры разбредаются по берегу, впрочем, недалеко, т. к. в незнакомой местности ночью не очень-то разгуляешься.

Некоторые предпочитают разводить костер и вокруг него продолжать все те же нескончаемые и ни к чему не приводящие споры о том, виноват ли Грибский[20] в потоплении китайцев[21] или нет. К чести, надо сказать, публики, все говорят об этом деянии с отвращением, за исключением почтово-телеграфного чиновника. Этот старичок немец, педант страшный, прослуживший на Амуре уже почти 20 лет. Он говорит, что знает китайцев: «Я их знаю, знаю, дай им только силу, они на человеке живого места не оставят. В Цицикори, когда тюрьмы бывают переполнены и некуда больше сажать преступников, дзянь-дрон приказывает освободить 50–60 мест, и вот 50–60 человек выводят за город, и им отрубают головы, не почему иному, как только потому, что их держать негде. Китайцы собираются смотреть на казнь, как на зрелище, и очень рады, когда палач ловко режет. Это им чистое удовольствие. Я их знаю, я 20 лет служил на Амуре», – продолжает немец и полагает, что совершенно оправдал Грибского, а публика расходится спать, чтобы завтра затеять спор приблизительно на ту же тему.

Вчера однообразие путешествия было нарушено остановкой в Покровской станице, лежащей при слиянии Шилки и Аргуни. Мы ходили в станицу покупать яйца и бублики к чаю. Останавливаться пришлось ради третьеклассников, у которых вся провизия вышла. «Что паря, коли так ехать, то ведь с голоду помрешь», – подслушал разговор Сырейщиков. Действительно, провизию подъели, а покупать до сих пор негде было, т. к. всё останавливались в пустынных местах. Теперь идем Амуром, селения встречаются чаще, но мы их минуем, т. к. грузов и пассажиров эти селения не дадут, а потому останавливаться нечего у них.

Твой М. Сабашников

Пароход «Благовещенск», пристань на устье Зеи, 4 июля 1902 г

Сейчас я выезжаю на Зейскую пристань, чтобы побывать хотя бы на некоторых наших приисках. Из разговоров здесь я убедился, что необходимо присмотреться к конкретным фактам, а потом крепко-накрепко подумать, что делать в самом ближайшем будущем. Вот я и воспользовался тем, что пароход идет, и тронулся в путь. Благовещенск и всё, что я здесь видел и слышал, навели на меня чрезвычайное уныние.

Твой М. Сабашников

Покажи это письмо Сереже. За эти три дня, что я здесь, я не собрался написать ни тебе, ни ему; затем созрело решение ехать на прииски, которое пришлось выполнить немедля, т. к. пароход отходил сейчас же, и другого вовсе не предвиделось.

Пароход «Благовещенск» на Зее, 5 июля 1902 г

С. В. Сабашникову

Вчера, как ты уже знаешь, я выехал из Благовещенска на прииски. Основательно выспавшись и удалившись на приличное расстояние от Биршертовщины, спешу тебе теперь же описать свое пребывание в Благовещенске, пока на Лунгинском складе опять не попаду в сферу влияния Биршерта, правда, влияния не прямого, посредственного, но ведь и индуктивные токи бывают весьма сногсшибательны, так уж лучше на спокойном месте воспользоваться свободой и написать письмо. Хоть ты смеешься, что я всё рассказываю в исторической последовательности, но я этого здесь придержусь – во-первых, привычка, во-вторых, иной последовательности, кроме исторической, во всех наших разговорах и не установишь.

Итак, 1-го с. м. пароход «Стрелок» благополучно доставил меня в богоспасаемый град Благовещенск. Никакими особыми знамениями и явлениями природы сей торжественный момент отмечен не был, если не считать таковыми явление пристава, а за ним и врача для санитарного осмотра, заставившего себя ждать более двух часов. Не рискуя без предупреждения вваливаться на резиденцию, я оставил свои вещи на пароходе и поехал на резиденцию в одной пилочке, т. е. «как бишь» с одной пилочкой. Я очень хорошо сделал. Резиденцию я застал в полном ремонте. Биршерты перевелись в избушку, а дом ремонтируют – полы красят, стены обоями обклеивают, потолки белят, рамы чинят и пр. и пр. «Вы не думайте, что я роскошь какую-нибудь устраиваю», – говорит П. А.,[22] – «но ремонт был совершенно необходим. Это и Сергей Вас. признавал». Я охотно верю и необходимости ремонта и твоему признанию, но дальнейшие разговоры меня все-таки удивляют. «Холодно, да и неприлично, всё в старость пришло, а иногда к нам и губернатор заезжает! Осенью надо будет построить кухню, а то уж очень теперешняя тесна. Затем людскую тоже надо устроить. Если поиски в Маньчжурии окажутся успешными, то для управления можно каменный дом на месте этого сарая построить, а теперешний дом отвести под контору. Так будет очень удобно». Я спешу свернуть разговор на неделовые темы и рассказываю за чаем об общих знакомых, передаю от тебя, Шанявских поклоны, делюсь впечатлениями от поездки своей. Здесь очень ловким, светским образом за чаепитием супруги собирают от меня необходимые им для всяких соображений справки. Моему приезду, несомненно, придается какое-то особое значение. Осторожно спрашивается, не женился ли ты или не собираешься ли жениться. Мой отрицательный ответ устраняет самое простое и приятное объяснение тому, почему приехал я, а не ты: «Сережа в виду женитьбы не поехал, поэтому пришлось двинуться мне». Понимая это, я здесь же объясняю, что мне хотелось познакомиться с краем, в который, быть может, в случае ликвидации дел больше уже и не приведется попасть и т. п. в этом же роде, но эти мои речи мало успокаивают. Остаются еще два объяснения, одно другого хуже: 1. Первое – в виду болезни Альф. Леон., я мечу в председатели правления, куда ты, по мнению П. А. и Е. П.,[23] будучи младшим из всех, не пойдешь, и 2. Второе уже самое худшее объяснение – я приехал произвести реформу в управлении, сменить Биршерта и назначить Берга.[24] Надо сказать, что повод к последнему подозрению был. Не говоря уже о назначении Берга независимо от Биршерта и определении ему «выдающегося оклада», «выдвинувшего его из ряда всех остальных служащих», «создавшего большие затруднения в приискании заведующих поисковыми партиями, которые теперь все желают получать столько же, сколько и Берг» и пр. и пр., не говоря также и о письме Альф. Леон. к Биршерту по поводу назначения Берга, вместо объяснения заставившее П. А. видеть в Берге своего будущего заместителя, еще в самое последнее время был фактик, подкрепивший все подозрения Биршерта. На Ононе я получил телеграмму за подписью Правления, предлагавшую мне вызвать с Зеи Берга и совместно с ним и Биршертом обсудить возможные сокращения расходов. Хотя я и предвидел, что это вызовет недоразумение, но в виду категорического тона телеграммы решил, что нам дело виднее и, не телеграфируя все-таки лично самому Бергу, просил Биршерта вызвать его к моему приезду с Зеи. В глазах Биршерта было ясно: я спешу немедленно по приезде объявить перемену в управлении и предложить Биршерту приступить к сдаче дел Бергу. Впрочем, все эти мысли мне не высказываются, и я догадываюсь о них по манере себя держать, по интонациям, по неуловимым намекам, по многозначительному тону, с которым мне сообщают, что Берг – в Благовещенске. Не желая с первого, так сказать шага, иметь объяснение, я кончаю чай и извиняюсь, что надо озаботиться задержанием номера для ночлега и получением вещей своих с парохода. Но здесь любезность Биршерта не знает пределов, он сам со мной едет на пароход и в гостиницу. Под вещи снаряжается резидентский конюх с резидентской телегой, запряженной в резидентского коня, а нам подают резидентскую коляску, ту самую, в которой ездил Альфонс Леонович, запряженную парой резидентских же лошадей с нарядным кучером в синей рубахе. Одним словом, честь честью – выезд какого-нибудь пана Нарушевича из своей Лоевской усадьбы мимо всех Зюсей и Зюсевичей к пароходной пристани.