Самарий Великовский - Поль Элюар. Вехи жизни и творчества

После столь непочтительного нарушения заповедей «папы сюрреализма» Бретона, с узостью фанатика накладывавшего табу на подобное вторжение лирики в самую гущу событий, размежевание Элюара с его вчерашними попутчиками было лишь вопросом времени. Оно и произошло к концу 1938 г. Последние предвоенные книги Элюара — «Полная песня» с ее «поиском большого зова, чьим отголоском хочет стать мой зов» и особенно «Открытая книга», где «серый сумрак» кануна катастрофы «сошелся в схватке с вечными чудесами» жизни, — отмечены устремлениями, об отличии которых от прежних он сам сказал достаточно четко: «Дневной свет и ясное сознание осаждают меня теперь столькими же тайнами, столькими же невзгодами, как прежде ночь и сновидения»[26].

VI

Осенью 1939 г. Элюар снова был мобилизован. Томительные месяцы «странной войны» он провел на железнодорожной станции, которую охраняла его часть. Разгром Франции в июле 1940 г. забросил его далеко на юг страны, откуда к концу лета он вернулся в Париж, занятый гитлеровцами. А через год вышла в свет, пока что легально, тоненькая книжка Элюара «На нижних склонах» — одна из первых ласточек патриотической поэзии, которая поначалу, до ухода в подполье, прибегала к зашифрованному языку намеков. Уже тогда в «серой, бесчувственной, притихшей стране» Элюар сумел различить, как «перекликались немые, переглядывались слепые, слушали друг друга глухие». Он предрекал: в замерзших «пристыженных владениях, где и у слез одни лишь грязные зеркала… солнце скоро стряхнет с себя пепел». Первые же отклики Элюара па поражение — не плач отчаявшегося, а песнь побежденного и все же восстающего против своей рабской доли. В полном смысле — лирика сопротивления.

Вскоре Элюар посвятил себя всего без остатка делу освобождения Франции. Он оказался хладнокровным дерзким подпольщиком. Те, кто знал давно этого хрупкого человека, не привычного к лишениям и невзгодам, поражались, встречая его теперь на улицах бедствующего Парижа с портфелем в руках, который был набит рукописями, корректурами, листовками. Почти каждое утро он пускался в рискованное путешествие по городу, чтобы повидать типографов, получить очередной материал, наладить распространение отпечатанного накануне, подыскать явочную квартиру, установить связь с заключенными в тюрьмы и намеченными к отправке в «лагеря смерти». Один из тех, кто возглавлял тогда французскую интеллигенцию, Элюар брался за самую черновую и опасную работу. Он сделался душой крупнейших нелегальных изданий: был среди руководителей «Полночного издательства», сотрудничал в газете «Летр франсез», составил две антологии «Честь поэтов» (L’honneur des poetes, второй выпуск назывался Europe), выпускал книги «Французской библиотеки», в 1944 г. основал журнал «Вечное обозрение» (L’Sternelle revue). Когда жить в его парижской квартире на улице Ла Шапель стало крайне опасно, он вместе с женой нашел тайное убежище у друзей. Зимой 1943/44 г. Элюар скрывался в горной психиатрической лечебнице Сент-Альбан, куда к нему приезжали связные. В канун Освобождения он снова в Париже. И хотя сам Элюар прямо не сражался в рядах макизаров и повстанцев, вышвырнувших в августе 1944 г. из столицы немецкий гарнизон, партизанская медаль Сопротивления, которой он был награжден, справедливое признание его боевых заслуг перед Францией.

Еще весной 1942 г., когда были казнены первые патриоты-заложники и за одно подозрение в принадлежности к Коммунистической партии Франции карали смертью, Элюар стал коммунистом. Шаг, требовавший огромного гражданского мужества, был вызовом захватчикам, данью восхищения «партией расстрелянных». И вместе с тем он как бы венчал искания всей его предшествующей жизни. От гуманизма добрых пожеланий и крылатых грез он окончательно приходил к гуманизму революционному, исторически действенному. Подвиги народа, который в трудные дни был возглавлен коммунистами, предстали перед Элюаром благодаря Сопротивлению как воплощение на деле священных для него идеалов чистоты, созидания и братства, его давней мечты о человеке-работнике, который хочет быть творцом своей судьбы, миллионов судеб. Примкнув к «партии Франции», заявил Элюар, «я хотел быть заодно с людьми моей страны, которые идут вперед к свободе, миру, счастью, к подлинной жизни». В пору оккупации к Элюару, как и к многим интеллигентам его поколения, пришло то живое, непосредственное чувство локтя в сомкнутом строю товарищей по борьбе, без которого он тосковал и метался на протяжении многих лет.

А вместе с ним самим в школе подполья мужала и его лирика. Ее лозунгом стало «петь, сражаться, кричать, драться и спастись», ее сутью — поиск «правды, совсем обнаженной, очень нищей, жгуче пламенеющей и всегда прекрасной». Своему очередному сборнику, появившемуся в мае 1942, Элюар подчеркнуто дал заголовок, заимствованный у Гете и лишь уточненный датой: «Поэзия и правда 1942 года» (Poesie et verite 1942).

Поль Элюар.

Рисунок Маркуси на фронтисписе сборника «Велокрылые белошвейки» (1945)

Правда сорок второго года вторглась на эти страницы прямо из жизни поистине оголенной, кровоточащей («Вымуштрован голодом ребенок»). Она не скрывала трагедии. Но не умалчивала она и о том, как «закованный в ночи человек» «ломает цепи» и «готовит утро». Правда Элюара взывала к отмщению, внушала мужество («Последняя ночь»). Он преподавал науку ненависти и лечил надеждой.

Вступая на дотоле ему почти неведомое поприще гражданской лирики, Элюар миновал подводные рифы декларативного риторства, на которых нередко застревают в подобных случаях поэты, долго замыкавшиеся в пределах сугубо личных переживаний и сновидческих озарений. «Поэзию и правду 1942 года» открывала прославленная «Свобода». Листовки, на которых она была отпечатана, сбрасывали тогда с самолетов над городами и партизанскими краями Франции. А между тем это исповедальное заклинание, сделавшееся исповедью миллионов соотечественников Элюара, продолжало быть все таким же, какие он прежде слагал в честь возлюбленной (кстати, «Свобода» и была задумана как обращение к Нуш, чье имя должно было стоять в последней строке). Элюар, как и раньше, сплетает друг с другом безыскусные обозначения самых обычных и совершенно неожиданно поставленных рядом вещей, которые он мысленно испещряет дорогим словом «свобода». Перечень этих вещей будто бы вовсе произволен, зиждется на отработанной еще в годы сюрреализма технике бесконечного прихотливого потока образов, которые всплывают в сознании пишущего и, кажется, перенесены на бумагу без тщательного отбора, без вмешательства логики. Непосредственность такого «инвентария», включающего все, на что невзначай упал взгляд, что внезапно мелькнуло в уме, и прежде очищала признания Элюара от малейшего налета заданности, умозрительности, делая их на редкость доверительными, проникновенными.