Антон Дедем де Гельдер - Из записок барона Дедема

Мне приходится теперь говорить о мирных переговорах, начатых императором чрез генерала графа Лористона, его адъютанта и последнего посланника в Петербурге. Я содействовал отчасти посылке этого уполномоченного, и вот что мне известно по этому поводу. Горрер, французский эмигрант, которому я спас жизнь и который был дружен с фельдмаршалом Кутузовым, говорил мне, что заключение мира зависит не от императора Александра, а от армии; и что император по желанию народа назначил вновь командующим войском фельдмаршала.

— Вы знали фельдмаршала в Константинополе, — присовокупил он; — вы знаете, что он очень честолюбив и тщеславен; могу вас уверить, что он принял командование армией только в надежде отомстить за Аустерлиц, т. к. император Александр несправедливо приписывает ему потерю этого сражения. Как знает, не сочтет ли он за честь поработать для примирения двух великих империй? Мир зависит от него; если он пожелает, мир будет заключен, без него сделать этого не удастся. Т. к. я знаю его близко, я отправлюсь к нему и позондирую почву; я оставлю здесь в залог жену, мать и детей.

Я передал эти слова Горрера графу Дарю, который в свою очередь говорил об этом с императором Наполеоном. Два дня спустя мне было приказано явиться к императору, но как раз в этот день я лежал в постели от полученной мной контузии. Я написал графу Дарю, который показал мое письмо императору, и на следующий день генерал Лористон был послан для переговоров. Мне сообщил об этом тот же Горрер, который тогда же сказал, что эти переговоры не приведут ни к чему, т. к. Лористон вез письмо к императору Александру, а не обратились к фельдмаршалу Кутузову как к посреднику, и это не могло быть приятно для самолюбия старого воина. Но император Наполеон не был уже генералом Бонапартом, который мог писать эрцгерцогу Карлу, командующему австрийской армией в Италии, и вести с ним переговоры о мире; в Москве он считал бы унизительным для своего достоинства вести переговоры с кем-либо иным, как с российским императором. Это рассуждение было справедливо в принципе, но на деле было важно выпутаться из затруднительного положения и поэтому следовало поступиться самолюбием. В оправдание Наполеона скажу, что когда я увиделся два года спустя, в Париже, с Горрером, то он признался, что его попытка не имела бы успеха. Он виделся, после нашего отъезда из Москвы, с фельдмаршалом Кутузовым, который сказал ему, что он никогда не согласился бы заключить мир после взятия Москвы, но ежели бы Наполеон предложил ему заключить мир после сражения при Бородине, то он согласился бы на это, чтобы спасти священный для русских город.

Мы потеряли много драгоценного времени на эти переговоры. Наконец император пришел к убеждению, что придется решить дело оружием. Он отправил всех раненых генералов и штаб-офицеров в Смоленск через Можайск и Вязьму; они прибыли благополучно в Вильно, тогда как обоз с провиантом и военными снарядами подвергся нападению со стороны казаков, которые захватили и уничтожили большую часть повозок.

Принц Евгений употребил всевозможное старание, чтобы реорганизовать свой корпус, коим он был очень любим; итальянская гвардия была великолепна. Император приказал ему идти из Москвы первому, занять прежде всего Можайскую дорогу, затем свернуть на старую Калужскую дорогу к Малоярославцу, где он предполагал дать русским сражение и где, как нам было известно, они возвели большие земляные укрепления. Что касается короля неаполитанского, то ему наскучила война; его удерживала в России только некоторая привязанность к Наполеону, хотя он уже имел повод во многих отношениях жаловаться на него.

Князь Экмюльский, посоветовавший Наполеону идти на Москву, занялся теперь ревностно реорганизацией армии для предупреждения катастрофы, которую он уже предвидел. К сожалению, генералы и полковники не особенно любили его за его чрезмерную строгость и пожалуй еще более за его честность и строгое соблюдение дисциплины. Вследствие этого они всегда радовались втайне, когда удавалось помешать его планам; по этой же причине они выказали неуместное удовольствие, когда стало известно, что Наполеон, во время отступления армии, упрекнул его в сердцах за ошибку, которую он заставил его сделать, и назвал его подлецом».

III

Наполеон уехал из Москвы, лелея в душе надежду, что он еще вернется туда; эту призрачную надежду питали многие французы, которые зарывали награбленные ими вещи в землю, полагая, что вернувшись возьмут все с собою. Но эти надежды не осуществились.

«Когда я выехал из Москвы, — пишет барон Дедем, — в ней уже показались казаки. Погода была великолепная, было так тепло, что мы обедали при открытых окнах. Я провел первую ночь на бивуаке близ загородного дома графа Ростопчина, от которого остались одни развалины. Тут я увидел нескольких француженок, которые во что бы то ни стало хотели следовать за армией, хотя я предсказывал им все бедствия, постигшие нас в непродолжительном времени.

Большая дорога была загромождена повозками и экипажами; из них большая часть были до такой степени нагружены или имели такие плохие запряжки, что в первый же день увязли в грязи, из которой не было возможности вытащить их.

Счастье покидало Бонапарта, но, по-видимому, он был готов с покорностью подчиниться своей судьбе и был настолько тверд, что спокойно смотрел на грядущие несчастия; однако его обычная смелость сменилась роковой нерешительностью.

Как только армии стало известно, что мы отступаем, всеми овладела тревога и уныние. Поминутно слышались крики: «казаки». Тогда люди, лошади, повозки стремительно двигались вперед, толкая и давя друг друга.

Император приказал мне вести корпус вице-короля и князя Экмюльского и в то время как принц Невшательский объяснял мне намерения его величества, я имел возможность изучить лицо этого необыкновенного человека, который предвидел все трудности и бедствия, представшие нам, ибо он говорил о них в письме к маршалу Нею.

Мы стремились как можно скорее выйти на Смоленскую дорогу. Погода была прекрасная, но ночи были уже свежие; через день после нашего выступления из Москвы целых двое суток шел дождь; но мы все еще надеялись, что погода будет нам благоприятствовать. Мы миновали Можайск. Тут мы увидели трупы французов, не похороненные во время нашего движения в Москву; к счастью, мороз, который уже порядком давал себя чувствовать, предохранил нас от заразы, которая при иных условиях неминуемо должна была развиться от множества павших трупов людей и лошадей.

17/29 октября император завтракал близ Колоцкого монастыря, где у нас был госпиталь. Генерал Винцингероде, взятый в плен в тот момент, когда он хотел войти в Кремль, полагая, что мы уже оставили его, был представлен императору в Верее. Наполеон обошелся с ним очень резко, под предлогом, что он был подданный короля Вюртембергского и следовательно принадлежал к Рейнскому Союзу, который император считал еще подвластным себе. С молодым Нарышкиным, адъютантом этого генерала, обошлись вежливее; ему дали верховую лошадь, и он сопровождал Наполеона до Колоцкого монастыря; но тут его отправили вперед, чтобы скрыть от него наше бедственное положение, которое было очевидно. Императору и его свите нередко приходилось греться при огне костров, в которых пылали лафеты и зарядные ящики, которые мы уничтожали, не желая оставить их неприятелю.