Александр Боханов - Борис Годунов

Гаврила Пушкин (ок.1560–1638) принимал участие во многих и значимых событиях Русской истории начала XVII века. Впервые в документах он упомянут в 1579 году, когда женился на Марье Мелентьевне — дочери Василисы Мелентьевой, считавшейся одно время сожительницей Царя Иоанна Грозного. Здесь необходимо сделать одно пояснение. Пресловутая Василиса проходит в различных сочинениях и как «Мелентьева» (фамилия) и как «Мельентьевна» (отчество). За исключением именитых представителей, обычные роды в XVI веке фамилий в нынешнем понимании ещё не имели.

Эта самая Василиса ко времени начала сожительства с Грозным числилась вдовой дьяка Мелентия, который звался Ивановым, так как его отца звали Иваном. Вот у этой-то вдовы и была дочь Мария (Марья), ставшая женой Гаврилы Пушкина, которая, являясь дочерью Мелентия Иванова, должна была числиться Ивановой. Может, благодаря этой связи, а может быть, и нет, Гаврила впервые выполнял поручение Первого Царя Иоанна Грозного уже в 1581 году, когда в звании стрелецкого сотника доставил царскую грамоту в Ругодив (Нарву).

Возвышение Гаврилы Пушкина началось в 1605 году, когда он, состоя воеводой в Белгороде, примкнул к стану Лжедмитрия и вызвался доставить в Москву его послание. За оказанную услугу самозванец сделал Гаврилу «великим сокольничим^^ и думским дворянином^>. Затем Пушкин занимал разные должности и исполнял поручения и при Василии Шуйском, в заговоре против которого он состоял, а после свержения несчастного Царя Василия I и при других правителях. Его имя значилось и под грамотой Московской Думы о необходимости приглашения на Царство старшего сына Польского Короля (Речи Посполитой) Сигизмунда III (1566–1632, Король с 1587 года) Королевича Владислава (1595–1648).

В 1830 году А. С. Пушкин в стихотворении «Моя родословная» написал:

Смирив крамолу и коварство И ярость бранных непогод,Когда Романовых на Царство Звал в грамоте своей народ,Мы к оной руку приложили...

Александр Сергеевич был совершенно прав. Его предок «руку приложил» и играл довольно заметные роли при Царе Михаиле Фёдоровиче. В качестве думного дворянина он в 1614–1615 годах был воеводой в Вятке, в 1618 году ему был поручен Челобитный приказ, в 1619 году он — товарищ боярина Бориса Михайловича Лыкова, начальника Разбойного приказа. В 1626 году Гаврила Пушкин был отпущен Царем в деревню в своё поместье, где жил оставшиеся годы, приняв перед смертью монашеский постриг.

В драме А. С. Пушкина выведен и ещё один персонаж под его родовой фамилией, некий «боярин Афанасий Пушкин». Это вымышленный герой, которого нет у Н. М. Карамзина и которого не только не обнаруживается среди предков Александра Сергеевича, но его вообще не существовало. В описываемые годы здравствовал думный дворянин Евстафий Михайлович Пушкин, но никак не боярин, служивший с 1601 году в далекой Сибири и даже косвенного участия в событиях не принимавший.

Не существовало в действительности и приспешника самозванца «князя Курбского», который при переходе русско-литовской границы обуреваем желанием отомстить за отца, который теперь «утешится во гробе». Вот отец-то этого придуманного героя, который погибает во время столкновения воинства самозванца с царским войском, как раз был хорошо известен. Князь А. М. Курбский (1528–1583) — один из самых, если и не самый, одиозный предатель за всю историю. Он предал Россию, бросил семью, детей и с мешком наворованного золота в 1564 году бежал в Польшу. Здесь он верой и правдой начал служить извечным русским врагам и даже участвовал в военных кампаниях против Руси! Князь-изменник трижды в эмиграции был женат и в третьем браке имел сына Дмитрия (род. 1582), который был провинциальным польским шляхтичем, истинным католиком и никакого отношения к истории с Лжедмитрием не имел.

Драма «Борис Годунов» начинается со сцены в кремлевских палатах, где беседуют два видных аристократа: князь Шуйский и князь Воротынский. Оба принадлежали к самому высокому родословному кругу. Василий Иванович Шуйский (1552–1612) вел его от Рюрика, а Иван Михайлович Воротынский (ум. 1627) от князя Черниговского и Великого князя Киевского Михаила Всеволодовича (1179–1246), убитого по приказу хана Батыя (1208–1255)^"* в Орде за отказ поклониться языческим идолам и в 1547 году причисленного к лику святых.

Пушкин точно установил и время этой беседы: 20 февраля 1598 года. Момент был переломный. Уже больше месяца прошло после смерти Царя Фёдора Иоанновича, государство обезглавилось, а Борис Годунов, шурин Царя Фёдора, последние годы фактически управлявший делами государства, отказывался «идти на Царство». Он удалился в Новодевичий монастырь, куда ещё раньше ушла и вдова Царя Фёдора Царица Ирина — родная сестра Бориса Годунова.

Пушкин сразу обрисовывает и характеры своих первых персонажей. Иван Воротынский предстаёт в образе честного служаки, в то время как князь Василий Шуйский — сплошная интрига и клятвопреступление. Ему ясно, в чём он и убеждает Воротынского, что упорство Бориса Годунова — только игра, которая скоро кончится, а потом тот «принять венец смиренно согласится ». Это точка зрения Н. М. Карамзина, которую Пушкин и озвучивает устами князя Шуйского. Воротынского всё ещё одолевают сомнения и страхи за судьбу страны, но Шуйский бескомпромиссен: Годунов — лицемер и лицедей.

Здесь же, на первых страницах пушкинской трагедии, возникает и имя Царевича Дмитрия (Димитрия). О том, что царскородный ребёнок был умерщвлён по приказу Годунова, об этом сообщил опять Шуйский. Воротынский поражён, но он не может не верить собеседнику, так как именно тот по царскому повелению расследовал «углическое дело» в 1591 году. Но обвинений такого рода никем тогда не выдвигалось. «Полно, точно ль Царевича сгубил Борис?» — вопрошает Воротынский. И тогда Шуйский озвучивает аргументы, которые четыреста лет служат доказательством «злодеяния» Бориса Годунова. «Весь город был свидетель злодеянья; все граждане согласно показали; и возвратясь, я мог единым словом изобличить сокрытого злодея».

«Весь город» знал о факте злодеяния, но не имел, конечно же, никакого представления о том, что к делу как-то причастен Годунов. Воротынский оказался в недоумении; выходило, что совершено великое злодейство, а Шуйский знал истинного погубителя, но солгал, скрыв его имя. Его последующий вопрос вполне уместен: «Зачем же ты его (Бориса Годунова. — А,Б,) не уничтожил?» Действительно, ведь скажи Шуйский правду гласно, то Годунов не только бы «отлетел от власти », но, может быть, и головы лишился!

Далее последовало исповедальное признание Шуйского, которого не было ни у Карамзина, ни у кого-то другого, но которое отразило пушкинское понимание ситуации, где лицедеем оказывался как раз не Борис Годунов, а именно Шуйский. Он уверял, что Борис его «смутил спокойствием, бесстыдностью нежданной, он мне в глаза смотрел как будто правый, расспрашивал, в подробности входил, и перед ним я повторил нелепость, которую мне сам он нашептал». Подобное откровение выглядело несуразно, что и отразила реплика Воротынского: «Не чисто, князь». Дело действительно представлялось «нечистым», учитывая, что Шуйский официально и публично заявлял, что Царевич зарезался сам, без посторонней помощи.