Кейт Роббинс - Черчиль

Не было похоже, чтобы он противоборствовал христианскому Богу или серьезно думал, что Английская церковь — воплощенный идеал, к которому должна была стремиться церковь как таковая. Он продолжал считать, что молодой человек, просвещенный религиозным учением, защищен от фанатизма. В школе вполне достаточно Библии (без толкований) и «Древних и новых гимнов» (с некоторыми исключениями). Религиозное воспитание нельзя отдавать в руки какого-либо направления, в том числе Английской церкви, так как каждое будет накладывать печать приверженности собственным представлениям. Оно должно быть сосредоточено в руках мирских преподавателей, назначенных правительством. В более общем плане он придерживался того мнения, что если уж церковь была «учреждена», для правительства было бы естественно настаивать на эффективном контроле: «кто платит, тот и заказывает музыку», как он выражался. В Англии была в самом деле «учрежденная» церковь, и как церковь она была неплохой, но изменить свои доктрины, не подрывая конституции, она не могла.

Эти заметки по религии и истории, сформированные в перерывах между играми в поло откомандированным англичанином в самом сердце Южной Индии в год 60-летия царствования королевы Виктории, отпечатались в его сознании на всю жизнь. Он с замечательной легкостью рассуждал на злободневные темы, но ни в Бангалоре, ни впоследствии его рассуждения не были подвергнуты детальному разбору и критике, что могло бы иметь место в университете. Чтение возбуждало, но для более тщательного изучения затронутых идей в более детальном приложении и вовлечении не было ни времени, ни подходящих условий. Как ни парадоксально, возможно, именно отсутствие критики пробудило в нем энтузиазм к овладению речью. В академической обстановке он никогда не смог бы расцвести с такой пышностью. Но даже при всем этом Черчилль был осведомлен об опасностях. В частности, был некий Сесил Родс, южноафриканский горнорудный магнат, отметивший «брешь в уме» юного Черчилля, брешь, которую, как он писал его матери в апреле 1888 года, Уинстон с легкостью признавал. Он знал, что, как бы ужасно это ни звучало, он фактически заботился не столько о принципах, которые защищал, сколько о впечатлении от его слов и о репутации, приобретаемой с их помощью.

Конечно, он очень далеко продвинулся в шлифовке своего ораторского искусства и определил несколько его главных элементов: правильность дикции; подбор наиболее точных слов. Размышляя о Джоне Брайте, он определил, что великие ораторы, за исключением выступлений перед высококультурными слушателями, употребляют короткие, знакомые им самые обыденные слова. Они должны подгоняться так, чтобы создать ритм, доказательства — идти по нарастающей и подкрепляться на всем пути уместными аналогиями. Оратор — воплощение страстей большинства.

Но к чему же приведет эта тщательно сработанная игра слов? Над этим стоило поломать голову. В чем настоящее удовлетворение политика? Что действительно надо знать политику, какова его способность извлечь пользу из этих знаний? Он еще раз серьезно проработал вопрос, хотя его метод и имел свои нелепые и смешные стороны. Ему удалось убедить мать, хоть и с трудом из-за объема и цены, выслать ему экземпляры «Эньюэл реджистер», ценный конспект необходимой информации. Именно в этом источнике он надеялся найти детальную историю парламентской жизни за предыдущие 100 лет. Отчет о дебатах в «Реджистер» он не читал до тех пор, пока не сформулировал на бумаге свое мнение по обсуждаемому вопросу. Потом читал, что было сказано по этому поводу, и соответственно излагал свои собственные мысли. Таким образом он надеялся развить логический склад мышления. Разумеется, он видел, что «Эньюэл реджистер» представляет только голые факты, но «сила фактов» была неоспоримой. Таким образом Черчилль торжественно изложил на бумаге свои соображения относительно тем «Законопроект о поправке к Закону о школьном обеспечении», «Вопрос о похоронах», «Поправка к Закону о судопроизводстве». Он признавал свое невежество относительно подробностей этих законов, но выносил решение весьма общего характера. Современные принципы должны быть «задрапированы в живописные одежды прошлого». Любой ритуал или церемонию, внушавшие благоговение, возвышенные чувства, любовь, надо было сохранить и во времена прогресса, хотя эти соображения могли не быть рациональными.

Порождал ли этот многотомный диалог с Палатой Общин, ведущийся в индийском пекле, «политику» того рода, которую желали бы вести партии? Черчилль не был в этом уверен. Разумеется, в военном городке в Бенгалоре цензура давала себя знать. «Упрямая грубость» лорда Солсбери принималась без одобрения, равно как и «малодушные колебания» Бальфура, «смехотворные «реформы» Ландсдауна и «самомнение» Керзона. В терминах Палаты Общин, в своем противостоянии правительству Черчилль готов был зайти сколь угодно далеко. Действительно, в марте 1897 года он написал матери, что является либералом во всем, кроме названия. За исключением Права на самоопределение — с которым он никогда не сможет согласиться — он войдет в парламент как либерал. Поэтому, хоть кое в чем и с неохотой, он будет подгонять себя под стандарты либерал-демократии. Это кредо подразумевало реформы в собственной стране. Он должен будет поддерживать: распространение избирательных прав на каждого взрослого мужчину; всеобщее образование; равноправие всех религий; широкие полномочия местного самоуправления; 8-часовой рабочий день; выплату жалования членам парламента (если те его примут); прогрессивный подоходный налог. Тем не менее, ему было ясно, что подобные изменения могут ожидаться только в самой метрополии; к востоку от Суэца применять «демократию» было невозможно. Индией нужно было управлять по старым правилам, колонии «объединялись» для защиты и в коммерческих целях. Что касается европейской политики, то Британия должна оставаться «ни во что не впутанной» и по-настоящему изолированной. Соединение таких политических подходов принесет удовлетворительные итоги — гарантированный мир и власть за пределами страны и процветание и прогресс — внутри.

Это было скверной политикой. Не было уверенности в том, что ее пункты отражали убеждения. В самом деле, Черчилль должен был признать, что очень редко отмечал в себе искренние чувства, и в норме у него не возникало «острого ощущения необходимости или жгучего — неправоты или несправедливости» до такой степени, чтобы оно стало «искренним». Следовательно, могло оказаться, что политика — занятие без ценностей. Завоевать власть можно чисто техническими приемами и правильным их применением. Категории «правильно» или «неправильно» изгоняются, все определяется целесообразностью и умением что-либо преподнести. Черчилль иногда доходил до того, что начинал думать именно таким образом, но все же некоторые моральные убеждения не мог исключить напрочь. К примеру, в отношении реакции британского правительства па Критское восстание 1897 года он утверждал, что судит о происшедшем с точки зрения «правильности или неправильности», в то время как лорд Солсбери рассматривал его с позиции выгоды или убытка. Тем не менее, вряд ли Уинстон был заинтересован в пристальном философском анализе понятий «правильно» и «неправильно». Его мышление работало по-другому. Однако очевидная произвольность политических предпочтений его несколько тревожила. Слегка успокаивало то, что он жил не в эпоху «Великих событий».