Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Раздражение очень быстро трансформировалось в желание напакостить. Впрочем, в самом начале Владимир Константинович пытался быть объективным и выражал только недовольство недооценкой его личного вклада в «дорошевичеану». В первой открытке он писал: «Книга получена, спасибо. Отношение мое к ней двойственное в том смысле, что квалифицирую Ваш труд высоко, а лично обижен, считая, что заслуживал более широкого отражения и более теплой авторской надписи. В объективном же смысле минусом считаю то, что тушуется сверхталантливость Дорошевича, фактография и история заслоняют эстетическую, солнечную сторону темы. Но работа очень велика, я б не осилил. И что удивительно для 34-летнего автора — без развесистой клюквы, если фальшивите, то сознательно, для самоцензуры, как во введении».

Покровский, безусловно, был прав, упрекая меня в неполноте раскрытия «эстетической, солнечной стороны темы». Выход книги был сопряжен с немалыми трудностями, поскольку почти все справки о Дорошевиче того времени украшало идеологическое клеймо — «буржуазный журналист». А я видел в нем журналиста-демократа и потому, в основном, сосредоточился на социальной базе его творчества, может быть, чересчур педалируя ее. Но в то время, при других акцентах, книга, возможно, и вовсе не вышла бы. Уже в период, когда рукопись была отослана в типографию, нашлись «доброжелатели» из республиканского комитета по печати, благодаря которым был приостановлен ее набор. А после выхода в свет сотрудник ЦК компартии Белоруссии повез самолично несколько экземпляров на рецензию в Москву.

Что касается заслуг Покровского, то мое весьма критическое отношение к его трактовке личности Дорошевича хотя и не располагало к их подчеркиванию, тем не менее во вступительной главе было отмечено: «Среди других работ собственно о Дорошевиче выделяется очерк В. Покровского, являющийся первой попыткой общего обзора жизни и творчества писателя». Имелась в виду все та же публикация в журнале «Москва». И тем не менее Владимир Константинович был неудовлетворен, о чем не замедлил мне сообщить: «В „Москве“ мое имя названо полностью, а Вы ограничиваетесь инициалом, что уменьшает запоминаемость…»

Ну а дальше пошли уж совсем некрасивые дела. Покровский засыпал и белорусскую и московскую прессу вульгарными рецензиями на мою книгу — и под собственным именем и за подписью некоей Елены Дроздовой, якобы жившей в Москве «пенсионер-журналистки, 1903 года рождения». Впоследствии выяснилось, что это мифическое лицо. Журналисты газеты «Вечерний Минск» познакомили меня с опусом «пенсионер-журналистки», в котором утверждалось, что в книге «получился идеализированный Дорошевич, а не плоть от плоти буржуазной печати, ее наивысшая фигура».

Но клюнула на наживку лишь газета «Лiтаратура i мастацтва», и только по той причине, что ее тогдашний редактор был зол на меня из-за довольно язвительной критики, которой я подверг его книгу для детей в одной из своих статей. Другого серьезного повода для того, чтобы в белорусской писательской газете появился обширный материал на вышедшую на русском языке книгу о полузабытом русском журналисте, не было. Далеко не все белорусские книги удостаивались в ней хотя бы небольшой рецензии…

Ну а тут появился повод не только отомстить дерзкому критику, но и засвидетельствовать, что газета стоит на правильных идейных позициях. А уж Покровский постарался: «Через всю работу Букчина проходит Дорошевич, который никогда не существовал. Реальный Дорошевич был выдающимся буржуазным журналистом, который со своим классом прошел путь от резких выпадов против самодержавия до умеренности в политических претензиях после манифеста 17 октября 1905 года… Как идеолог он всегда защищал интересы своего хозяина-купца, толстосума, фабриканта, заводчика…»[18]

Директор белорусского академического издательства, порядочный человек, не без колебаний решившийся выпустить книгу, был бледен, у него буквально дрожали руки. Такая рецензия тогда могла стоит карьеры. Но судьбе было угодно, чтобы книгу, часть тиража которой попала в московскую «Лавку писателя», купил талантливый прозаик и публицист, сотрудник популярной «Недели» Анатолий Макаров. Более чем благожелательная к автору книги и полная преклонения перед талантом ее героя рецензия, появившаяся в приложении к «Известиям», в которой отмечалось, что в книге «прослежены естественный и последовательный демократизм Дорошевича, его неподкупное и цельное нравственное чувство, его незаурядная смелость газетчика»[19], согласно тогдашней иерархии, полностью перекрывала значение критического отзыва в каком-то провинциальном издании. В издательстве перевели дух, да и я почувствовал себя увереннее.

Но еще до выхода рецензии в «Неделе» я написал Покровскому весьма резкое письмо. Отношения были разорваны. Спустя более чем четверть века я перечитал копию своего послания. Наверное, я отчасти погорячился, все-таки Покровскому было уже 75 лет… Но тогда мною владела понятная обида…

Спустя девять лет, 10 июля 1984 года, В. К. Покровский умер.

А личный архив Дорошевича растворился, исчез, не сохранился… И это повод для глубочайших сожалений его биографа.

Если творческую его биографию можно воссоздать по публикациям в периодике, то с восстановлением канвы личной жизни дело обстоит намного сложнее. Вот что писал в 1911 году в статье, приуроченной к 30-летию творческой деятельности Дорошевича, искренний поклонник его таланта и давний добрый знакомец журналист А. Е. Кауфман: «О Дорошевиче, его жизни, встречах и столкновениях с цензорами, с администраторами, вроде покойных Баранова и одесского сатрапа Зеленого, об его „двойниках“, не без выгоды для себя использовавших популярность писателя, циркулирует много рассказов и немало легенд. Сам В.М. не любит рассказывать о себе и своем богатом любопытными эпизодами прошлом. Если он в приятельской беседе и обмолвится личными о себе воспоминаниями, которые просятся в печать, то поспешит предупредить вас:

— Только, Бога ради, это не для печати! Помру — тогда пусть пишут обо мне что хотят. Я предпочитаю, чтобы не обо мне читали, а меня читали <…>

Дорошевич не принадлежит к типу писателей новейшей формации, стремящихся увековечить себя во всевозможных видах и позах и любящих кокетничать перед болтливыми интервьюерами. Иной, поработав в литературе без году неделю, из сил выбивается, чтобы публика узнала всю его биографию. Вошли даже в моду десяти- и пятилетние юбилеи, которым предшествуют обстоятельнейшие интервью и биографии с описанием первых „проб пера“, когда юбиляру было 5–6 лет <…> О В.М. я не встречал ни одной биографической заметки»[20].