Петер Берглар - Меттерних. Кучер Европы – лекарь Революции

Когда, перечисляя отдельные моменты, мы говорим о “благоприятных обстоятельствах”, то следует уточнить, что они были созданы и сохранены благодаря решающему участию Меттерниха. Он мастерски владел искусством показывать всему миру, что Австрия незаменима и в политическом, и в военном отношении, и именно этим делал ее действительно незаменимой – препятствуя одному только допущению о том, что в Европе возможны какие-либо комбинации без Австрии, он тем самым предотвращал возникновение таковых против Австрии. (Это политическое искусство, мастером которого был также Бисмарк, имеет жизненно важное значение для государств в положении Австрии или, позднее, Германской империи: если оно не используется или вообще позабыто, то реальна угроза падения). Хорошую поддержку своей внешней политике Меттерних нашел в совместных действиях с Англией, министр иностранных дел которой был высокообразованным, искусным дипломатом, понимавшим европейские проблемы и согласным в их оценке со своим австрийским коллегой – нередко в противовес британским. То, что Каслри в свое время не только понял условия существования Австрии, но и оценил ее жизненную необходимость для европейской свободы и цивилизации, является составной частью его величия, оценить которое в полной мере мы можем лишь сегодня.

Каслри и Меттерних открыли перед Талейраном двери Венского конгресса и тем самым перед Францией – путь к возвращению в европейское сообщество народов. Теперь нужно было думать не о прошлых войнах, унижении, Наполеоне, не о возмездии – его желала в первую очередь Пруссия, – а о Франции сейчас и в будущем, о восстановленной Бурбонской монархии с лилиями на знамени и с конституцией (“хартией” 1814 года), о Франции, которая в собственных интересах помогала защищать троны других государств. Талейран, третий гениальный дипломат в этом союзе, умел достойно представлять ту Францию, которую хотели видеть и в которой нуждались. Он был согласен с Каслри и Меттернихом по вопросу взаимосвязи между легитимизмом и положением в комбинации европейских держав: легитимистской державе нельзя было отказать во вступлении в “клуб держав”, которые рассматривали легитимность как основу и предварительное условие допуска, и наоборот: если держава входила в этот “клуб”, то тем самым она была обязана поддерживать не только свой собственный, но и общеевропейский легитимистский монархический порядок. Франция выигрывала от такой логики, и тетрархия превратилась в пентархию.

Впрочем, все трудности не удалось преодолеть благодаря общей “идеологической” основе. Постоянно происходило столкновение идеалов и интересов, морали и жажды наживы. Так, например, Пруссия охотно аннексировала бы всю Саксонию в “наказание” за то, что она слишком поздно перешла из лагеря Наполеона к союзникам (по этому поводу Талейран заметил: “Очевидно, предательство – это вопрос даты”), но столкнулась с тем, что здесь речь шла о наследственном правителе, изгнание которого противоречило бы легитимистскому и монархическому принципу; однако еще больше это противоречило интересам Австрии и Франции: Пруссия, которая на конгрессе увеличила свою территорию за счет Вестфалии и Рейнланда, и без этого казалась им слишком сильной. Поскольку царь ничего не имел против аннексирования Пруссией Саксонии, надеясь за это прибрать к рукам всю Польшу, то единство союзников оказалось в опасности: Австрия, Англия и Франция заключили секретный договор против русского союзника, ситуация находилась на волоске от войны. (Эпизодическое возвращение Наполеона в марте 1815 года предотвратило ее и вынудило всех к единодушию; впрочем, в одном наспех убранном письменном столе он нашел экземпляр этого договора и переслал его царю в надежде таким образом взорвать коалицию, что, однако, не удалось.) Ситуация с Польшей в основе своей была еще более щекотливой, чем с Саксонией: хотя ее территории управлялись законными правителями России, Пруссии и Австрии, в конечном счете это было следствием акта крайнего беззакония, когда Польское королевство было грабительски и жестоко стерто с географической карты. Стремление установить в Европе правовой порядок в первую очередь потребовало бы восстановления Польши. Но легитимность легитимностью, а веские властные интересы “ястребов” 1772, 1793, 1795 годов воспрепятствовали этому, а веские державные интересы Австрии противостояли аппетитам царя.

Царь Александр I вообще был примечательным явлением: в нем соединялись экзальтация и хитрость, неуверенность и твердость, восприимчивость к влияниям и желание проявить себя. Казалось, его политика в отношении наполеоновской Франции колеблется между ослеплением корсиканцем и ненавистью к нему; по своему воспитанию и культуре он был настроен “прозападно”, но в своей мистически-ортодоксальной религиозности оставался насквозь русским; казалось, нет ничего легче, чем “манипулировать” им, и вместе с тем он чувствовал себя православным исцелителем Европы и был в этом непоколебим: если в конце его правления, в 1825 году, подвести баланс, то многочисленные противоречащие друг другу отдельные шаги складываются в целеустремленную, последовательную национально-русскую державную политику. Меттерних, психолог высокого уровня прекрасно разбирался в этом оппортунистическом мистике, из внезапных озарений которого он умел отфильтровать реальные политические последствия. Так было и со Священным союзом, одним из самых необычных договоров, которые когда-либо заключались в Европе. Испытывая различные влияния, начиная от вытесненных угрызений совести отцеубийцы (Александр, по крайней мере, знал об убийстве своего отца Павла) до экзальтированного нашептывания фрау фон Крюденер и историко-теологических представлений Франца Баадера, он усвоил идею обновления Европы через союз христианских правителей. Возможно, по сути это было попыткой сохранения старой Европы, точнее: закрепление существовавшего на 1815 год. Меттерних сразу же это понял: внеся некоторые изменения, он сорвал покров маскировки с проекта царя, а то, что осталось, было своего рода универсальным инструментом для принуждения к антиреволюционному легитимистски-монархическому благополучию. К сожалению, мы не можем дать подробную интерпретацию необычного, даже единственного в своем роде документа, в котором романтическая набожность могла увидеть рождение универсально-христианской Европы, а макиавеллиевский ум – легитимность всеобщего вмешательства; ибо статья первая гласила, что “три договаривающиеся монарха при всех обстоятельствах и во всех случаях будут оказывать друг другу помощь и поддержку; рассматривая себя по отношению к подданным и армиям как главу семьи, Они будут направлять их в том же духе братства, которым Они воодушевлены, чтобы охранять религию, мир и справедливость”.