Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

— А можно будет узнать, что пишут в газетах? Вы их читали?

— Конечно.

— Можно, да?

— А что вас интересует? Если хотите, я дам краткий обзор газетных новостей.

— Вот это вы умница! Ну, я весь внимание.

— Что-либо знаете о перестройке Тверской?

— Нет, мало знаю, так как несведущий.

— Тверская расширяется… От Охотного по всей правой стороне строятся новые дома по проекту архитектора Мордвинова.

— Да ну! Очень интересно! Я вас хочу спросить, как в Испании?

— Кажется, дело идет к победе…

— Хорошо, очень хорошо, это мы всегда приветствуем. А более подробно можно?

— Подробно? Конечно. На днях попалась в «Правде» большая статья Елизаветы Кольцовой. Пишет про крупную победу республиканцев в боях на Эбро. Обращают на себя внимание и слова Андре Марти.

— Что же он сказал?

— Он сказал, что урок войны в Испании чрезвычайно показателен, что рука Гитлера, занесенная над Испанией, схвачена в клещи героическим сопротивлением республиканцев на Эбро.

Кондратьев посмотрел на меня и тихо произнес:

— Да, платить за все придется.

— За что же платить?

— Да нет, так, не буду обременять, продолжайте.

— Я рассказал кратко об Испании, а теперь о Чехословакии.

— Ну, давайте, говорите.

— Двадцать первого сентября вечером чехословацкое правительство капитулировало, мотивируя капитуляцию отказом Франции и Англии помочь в случае военного нападения Германии…

— Да ну!.. Что вы говорите?.. Ну, а мы?

— В последнюю минуту чехи заявили, что на помощь СССР надеяться нечего.

— Вот как? Ну, а дальше?

— А дальше Венгрия предъявляет ультиматум, и к ней отходит южная и юго-восточная часть Словакии и Южная долина Карпатской Украины. А на днях предъявила ультиматум Польша. Она требует Тешина.

Кондратьев угрюмо сдвинул брови:

— Да, хорошего это предвещать не может… До крайности безотрадная картина.

— А я еще вот про что хотел рассказать: читаю на днях «Правду», смотрю, известия из Базеля. Рассказывается про какую-то фашистскую листовку насчет календарных сроков захвата территорий. И прямо поразительно: на весну того года планировался захват Австрии, а на осень Чехословакии, и вот, — пожалуйста! Однако далее поверить трудно: на весну тридцать девятого — Венгрия, на осень — Польша, на весну сорокового года — Югославия, на осень сорокового года — Румыния и Болгария. Весной сорок первого года планируется захват Франции, Бельгии, Дании, Швейцарии, а осенью — СССР. Но это уже бред, а отчего-то становится страшно.

— Да, сейчас время показало, что платить за все придется.

— За что же платить?

По лицу Кондратьева скользнула усмешка.

— Это требует большого разговора. Продолжайте лучше вот то, о чем вы говорили.

— Мне все равно, но будьте снисходительны к моей наивности. Кондратьев скосил глаза:

— Ну уж что вы, что вы! Все это лишнее. Если говорить серьезно, я сам кое- чего не знаю. Задача в том, чтобы понять, что и зачем.

— Тогда, если хотите, продолжу краткий обзор.

— Ну, давайте!

— Вот еще о событиях в Палестине.

— О событиях в Палестине? — Кондратьев повернул голову и привстал на уровне моего плеча. Замахал кому-то, приглашая к нам в угол. И вот пробирается к нам новое для меня лицо.

— Вы еще не знакомы? — спросил с улыбкой Кондратьев. Познакомьтесь — доктор Домье… Присаживайтесь, доктор. Я думаю, что вас всегда интересуют события в Палестине, о которых расскажет нам наш новый товарищ. Доктор как-то хорошо, приветливо посмотрел на меня. Он выглядит на все пятьдесят. Лоб изборожден глубокими морщинами, а в глазах сверкают умные смешинки. У него необыкновенно выразительное лицо.

— Вы меня не поняли. По сегодняшним событиям ничего сверхсенсационного не расскажу. Германские и итальянские агенты ведут подрывную работу; там тоже уже есть фашисты. Они завозят оружие, создают повстанческие отряды… В Берлине, как я читал в «Правде», находится центр пан-арабской организации.

Доктор Домье совсем близко смотрит мне в глаза. Но вот он повернул свой строгий профиль на Кондратьева. Кондратьев молча улыбается.

— Ты имеешь лишь то, что видят глаза твои, — проговорил мягким голосом доктор Домье.

— Куда это вы заворачиваете? — спросил Кондратьев, глядя на доктора с улыбкой.

— Я чувствую, что мне следует рассказать одну историю, которая описана в Библии.

— Ну, давайте, доктор, говорите.

Доктор поглядел на Кондратьева, провел рукой по голове:

— Есть люди, вроде вас, которые мыслят по очень простой схеме, — опять скажете, что все библейские истории — басни, выдумки разные…

— Ну, ну, давайте, рассказывайте, обращайте в свою веру.

— Отчего бы и не обратить?.. Ладно, нужно к себе… я, признаться, устаю от таких разговоров.

Доктор встал и направился к своему месту, а Кондратьев выставил грудь:

— Мы с ним тысячу раз вот так говорили; упрямый, просто сил нет… Хочу еще вас спросить: ну, а что в театрах нового?

— Ничего нового… Мейерхольда закрыли.

— Закрыли театр Мейерхольда? Да ну!… Когда?

— В январе этого года… В декабре прошлого года появилась в «Правде» разгромная статья Керженцева, а через двадцать дней театр закрыли.

Очень интересно. Попросил бы рассказать.

Да что тут рассказывать. Многие не любили его за беспокойный характер. И конце концов все его тревоги и искания были не по их мерке. Я только хотел увидеть его, подойти я сказать какие-то слова, но не решился. Ну, я написал письмо Сталину, и в тот же вечер отправил по почте. Что вы написали? Я просил защитить Мейерхольда. Кондратьев посмотрел на меня:

— Трогательный факт. Пусть наивно, но сам факт. Да, очень интересно. Вижу, куда они жмут. Вот увидите, они его врагом объявят.

Кто «они»?

— Вы не знаете, кто? — Кондратьев придвинулся ближе.

— Пусть вас не удивляет… в один присест не ответишь. Об этом надо поговорить. Так вроде и вижу их всех перед собой.

Теперь глаза открыты… с большим, правда, опозданием. Знаете, сложный вопрос; вопрос, так сказать, сердца… Они — мы с вами… То есть, — как?

— Да, да, как ни странно, мы с вами и окружающие нас. Часто под видом добра творим зло, и очень разнообразно… Пускай даже бессознательно, нисколько не меняет существа дела. На каком-то этапе мы потеряли чувство контроля. (лучилось нечто такое, о чем люди не смели говорить, но в то же время в какой-то степени чувствовали.

А я ничего не знал, а если и чувствовал, то очень слабо. Вот мы с вами, видите, какие наивные, — усмехнулся Кондратьев, — время ж ему научит. Вот сейчас здесь перечитывал «Воскресенье» Толстого. Я сейчас покажу вам этот текст.