Наталья Кончаловская - В поисках Вишневского

Школа учила нас гражданственности, сознательности, умению любить книгу и работать с ней. Из нашей школы вышли такие люди, как доктор филологических наук писатель С. А. Макашин; академик — химик Б. А. Арбузов; академик В. М. Хвостов; профессор — филолог В. Адо; профессор — химик А. Щеглова и многие заслуженные люди: врачи, химики, литераторы…

А в классе нас было восемнадцать человек. Шура Вишневский был не из лучших учеников — отставал по математике, не придавал значения отметкам. Но он сильно выделялся среди нас остротой и самостоятельностью суждений, упорной волей и спортивностью. Он отлично плавал, играл в футбол, в теннис, занимался боксом, упражнялся на гимнастических снарядах. Я помню его подтянутым черноволосым юношей, отличного, даже красивого, сложения. У него худощавое лицо, нос с горбинкой, брови вразлет и насмешливые глаза. Одет в гимнастерку, туго затянутую широким ремнем.

Он казался старше и взрослее всех нас, видимо, это так и было. Он был честолюбив и всегда хотел быть первым. Помню, однажды он пришел к нам во двор. Ребята метали копье. Он включился в игру, бросил копье неудачно и не ушел до тех пор, пока не метнул его дальше всех. Еще в школе он совершенно серьезно уверял нас, что будет генералом и академиком.

— Не верите? Ну вот посмотрите! — говорил он, сидя на парте и болтая ногами.

Товарищем Шура был отличным: веселый, отзывчивый, всегда охотно принимал участие в лыжных походах, в экскурсиях, в гребле. Я помню, как мы вчетвером в легком ялике проплывали по Казанке. Потом выходили на Волгу и гребли 50 километров до Шеланки, где несколько дней гостили у нашего одноклассника Бориса Горбунова, хозяйничая в большом яблоневом саду. Помню, что в Шеланке снимал дачу профессор Тушнов и была у него дочка, которая всегда присутствовала на наших вечеринках, звали ее Вероника…»

При упоминании об этой девочке, ставшей впоследствии замечательной поэтессой, мне захотелось немного отвлечься и расспросить о ней Наталью Александровну Вишневскую. Я пригласила ее, знала, что она дружила с Вероникой Тушновой.

И вот мы снова сидим у меня, на диванчике:

— Мы ведь с ней учились в казанской школе в одном классе. Я очень хорошо помню эту тоненькую смуглую девочку, которая постоянно находилась в компании мальчишек, с девочками она не дружила… В детстве она, пожалуй, особыми литературными способностями не отличалась, но если вы посмотрите предисловие к ее сборнику, вышедшему в 1974 году, то узнаете, что, по ее собственному признанию, стихи она начала писать в самом раннем возрасте, лет шести. Стихи получались гладкие, аккуратные:

Солнышко светит и греет,Птичек слышны голоса…

Она записывала их в тетрадку и сама себе заказывала: «Теперь я напишу про весну, а потом про зиму…» В юности она стала писать о любви, о «грезах, слезах, луне, страданьях». Но никто из нас не знал о ее поэтических опусах, видимо, она по своему характеру была скрытной, не раскрывала свой внутренний мир.

В детстве мы с ней не дружили, дружба наша возникла много позже. Обе мы в один год после школы поступили в мединститут, но отец. Вероники, профессор, ветеринар, патофизиолог, был вскоре приглашен в Ленинград в ВИЭМ, и семья их уехала из Казани.

Помню, что мать Вероники отлично рисовала, и Вероника унаследовала от нее это дарование и сама любила рисовать, но всерьез к этому не относилась.

А в 1934 году Тушновы переехали в Москву. Вероника закончила мединститут, написала диссертацию, ко так и не защитила ее. Дружба наша началась с близкого соседства: мы жили в одном доме на Новинском бульваре. Когда мы обе вышли замуж, стали постоянно ездить все вместе на юг, на море или в горы, в Теберду. Дружить с ней было легко, потому что она была человеком беспредельной честности, взыскательности к себе и необычайной доброты и отзывчивости.

Стихи она начала писать уже во время войны, работая в госпитале в 1944 году, и первые ее стихи «К дочери», напечатанные в «Комсомольской правде», сразу принесли ей успех. Стали приходить письма с фронта от бойцов, такие искренние и с такой горячей благодарностью за стихи «о наших детях», что Вероника поняла: эти треугольные конверты с номерами полевой почты и есть ее дорога в поэзию. И с этого времени она отдала свою жизнь поэзии. Ближе всего ей была любовная лирика. Стихи ее, полные живой силы любви, как музыка женской души, почти всегда таили отзвук печали, иногда почти незаметной.

Но вот теперь, после гибели Вероники, кажется, что этот отзвук словно предрекал ее ранний, безвременный конец. Если б не ее небрежное отношение к своему здоровью, можно было бы ее спасти. Тяжелая болезнь мучила Веронику довольно долго, но она скрывала ее. А когда легла в клинику к моему брату и он оперировал ее, оказалось — было уже поздно.

Помню, как вечером я звонила ему, чтоб узнать о ее состоянии, и Александр Александрович тихо и горестно сказал мне: «Безнадежно…»

Вероника Тушнова… Мне всегда очень нравилась эта талантливая поэтесса. Но я не была дружна с ней настолько, чтобы знать, что она тоже уроженка Казани. И сейчас я пытаюсь найти следы ее детства, связанного с юностью Шуры Вишневского. Вспоминаю ее стихи:

Я с детства любила гудки на реке,я вечно толклась у причала,я все пароходы еще вдалекепо их голосам различала…И я огорчилась, хотя я сюдавернулась, заведомо зная,что время иное, иные судаи Волга-то в общем иная.

Вот эти строчки для меня служат каким-то небольшим звеном в цепи далеких событий, связанных с Александром Александровичем, у которого на руках умирала Вероника Тушнова, такая прелестная, такая женственная, такая одаренная. Незадолго до смерти она писала:

Вспоминай меня, еслихрустнет утренний лед,если вдруг в поднебесьепрогремит самолет,если вихрь закурчавитдушных туч пелену,если пес заскучает,заскулит на луну…

Странно и горько думать, что каждая строчка этих стихов будет существовать и в книгах, и в жизни, а Вероники уже нет. «Вспоминай меня…». Вот я и вспоминаю ее и Александра Александровича, которого тоже нет и которому я только этим могу выплатить свой неоплатный долг…

Возвращаюсь к тому, что помнят друзья. Итак, пишет художник Винокуров: «Он всегда «отрабатывал» в себе что-нибудь — то умение выступать публично и говорить свободно, то мастерство в плавании (и переплывал Волгу один, без дежурного ялика), то «культивировал» храбрость и бросался один против двоих и троих. Вот случай, когда мы оба жили уже в Москве. Было тогда Шуре около тридцати лет. Шли мы вечером по Леонтьевскому переулку (теперь это улица Станиславского), шли, о чем-то болтали, и вдруг слышим крики, топот, ругань, из каких-то ворот выбегают несколько парней, сбивают одного с ног и начинают избивать его ногами. Я даже не успел ничего сообразить, как Шура, закричав, бросился на этих парней с такой смелостью, что они в темноте решили, что нас много, и мгновенно разбежались. Остался лежать только сбитый, закрывая руками голову.