Светлана Алексиевич - Зачарованные смертью

— Зачем? Скажи мне, зачем?

— Не знаю… Так…

Ничего не боялся. Его тянул край, чтобы пройти у самой кромки… Над обрывом…

Мне нравится вспоминать его детство. Словно я ему рассказываю, он же любил. Уткнется в колени:

— Мама, верни мне мое детство…

И я начинаю… Как, когда он был маленький, перепутывал жизнь и сказку: ждал деда Мороза, спрашивал, на каком автобусе можно поехать в тридевятое царство, в тридесятое государство, увидел в деревне русскую печь, всю ночь ждал, когда она пойдет-поедет…

Первый класс… Иду за ним, чтобы забрать после школы. Слышу крик:

— Обезьяна, шимпанзе! Настоящая обезьяна!

Сердце упало: Игорь. Да, это он, прыгнул со школьного крыльца и с разбега вскарабкался на дерево. Я молчала, слушала, как учительница отчитывала нас обоих, а про себя думала: „не обезьяна, а белочка“.

Пятый класс… Начало зимы. Уже вечер на дворе. Прибегает:

— Мама! Я сегодня целовался!

— Целовался?!

— Да. У меня сегодня было свидание. Девочка мне прислала записку, пригласила на свидание.

— И ты мне ничего не сказал?

— Не успел. Сказал Димке и Андрею, и мы отправились втроем.

— Разве на свидание ходят втроем?

— Ай, я один как-то не решился.

— Ну, и как вы втроем были на свидании?

— Очень хорошо. Мы с ней ходили вокруг горки под ручку и целовались. А Димка и Андрей стояли на страже.

О Боже! Еще недавно он у меня выпытывал:

— Мама, а может второклассник жениться на девятикласснице? Когда вырастет, конечно.

…Любимый наш месяц — август. Едем в лес: я бегу между деревьев и ныряю в паутину, она закутывает мою голову невесомой чалмой. Потом я найду себя в его стихах… Как девочка летит, качается на паутине… Мамочкадевочка…

Как он мог полюбить смерть? За что он ее полюбил? Бегу по нашим следам…

Лишь на веточке обшарпаннойКапли звездные накапаны…

Жарю-парю на кухне. Окно открыто, слышу, как они с отцом разговаривают.

Игорь:

— Папа, ты только послушай… Жили были дед и баба, и была у них курочка Ряба. Снесла курочка яичко, да не простое, а золотое. Дед бил, бил — не разбил. Баба била, била — не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось. Плачет дед, плачет баба…

Отец:

— С точки зрения логики — абсолютный абсурд. Били, били — не разбили, а потом вдруг — в плач! Но сколько лет, да что там лет, столетий сказку эту дети слушают, как стихи.

Игорь:

— Я сначала думал, что это можно решить, как задачу. А тут чудо тайное…

На столе, в его карманах, под диваном я находила листочки со стихами. Он их терял, бросал, забывал. Я даже не всегда верила, что они его:

— Неужели это ты написал?

— А что там?

Ходят в гости друг к другу люди,Ходят в гости друг к другу звери…

— Ну, это старое. Я уже забыл.

— А эти строки?

— Какие?

Кто-то умер. Мне музыка слышится.Под окном не меня ли несут?Не моя ль голова колышетсяПо дороге на Страшный суд?

Молчит.

— Сынок, ты такой радостный, такой красивый. Почему ты о смерти пишешь?

Пожимает плечами. Он сам не мог объяснить, откуда у него эти слова. Эта тоска.

Потом нашла у Пастернака… Как он предостерегал молодого поэта, что надо избегать писать о своей смерти. Каждая написанная строка впоследствии реализуется…

Я не ваш, облака серебристые,Я не ваш, голубые снега…

Но я ничего не подозревала, я, которая всю жизнь преподавала литературу, не слышала никакой опасности. Стихи в нашем доме звучали постоянно, как речь: Есенин, Пастернак, Лорка, Мандельштам… Вы никогда не замечали, что искусство любит смерть? Я тоже этот раньше не обнаруживала… Искусство любит смерть, но существует французская комедия. Верно? Почему же у нас почти нет комедий? Потому что нам не интересно, скучно просто жить, радоваться жизни. Мы любим боль, любим зрить смерть. Со сладострастием, с какой-то генетической готовностью мы идем на жертвы, на лишения. Смерть героя, мученика — вот наш идеал. Христианский, русский, советский… Нам внушали, что гитара с бантом на стене — мещанство, если огонь, то не у камина, а у костра — пионерского или в чистом поле, где „я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть“. Смерть в бою, в полете… Смерть, которая всегда выше жизни…

И вот однажды… Начинается мистика, но все было так. Поздний вечер, я уже в постели, перечитываю роман „Мастер и Маргарита“ Михаила Булгакова (моя любимая книга). Дохожу до последних страниц… Помните, Маргарита просит отпустить Мастера, а Воланд, дух Сатаны, говорит: „Не надо кричать в горах, он все равно привык к обвалам, и это его не встревожит. Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него уже просил тот, с кем он так стремился разговаривать…“.

Какая-то непонятная сила бросила меня к дивану, где спал сын. Я стала на колени и шептала, как молитву:

— Игорек, не надо. Миленький мой, не надо. — Начала делать то, что мне уже было запрещено, как только он вырос: целовать его руки, ноги. Он открыл глаза:

— Мама, ты чего?

Совершенно спокойным голосом я ему ответила:

— С тебя сползло одеяло. Я поправила.

Он тут же заснул. Я ушла в другую комнату и тоже заснула, рано утром надо было бежать в институт. Что произошло со мной, я просто не поняла. Веселый, он дразнил меня „огневушка-поскакушка“. Как легко я бежала по жизни… С каким легким сердцем…

Мы с тобой повенчаныГолубой водою…

Откуда он это знал? В четырнадцать лет… Приближался его день рождения и Новый год. Я пообещала купить бутылку шампанского…

Нет, я не хочу кончать свой рассказ так быстро. У нас было целых четырнадцать лет счастья… Четырнадцать лет без десяти дней…

А вот еще. Тоже оттуда, из той первой моей жизни. Когда я была с ним. Как-то чистила антресоли и нашла там папку с письмами. Когда я лежала в роддоме, ждала Игорька (ну, тогда мы еще не знали — мальчик или девочка родится), мы с мужем каждый день писали друг другу письма, записочки, а то и несколько раз на день. Читала, смеялась, а Игорь слушал и был невпопад серьезен. Как это его не было, а мы с отцом были? То есть он как бы был, мы в письмах говорили о нем: вот он повернулся, вот он меня толкнул, вот он шевелится… И он и не он… Раз он только улыбнулся, когда я в сценах показывала, как мы „ссорились“ — я настаивала на имени „Глеб“, а имя „Игорь“ — это фантазия отца.

— Конечно, Глеб — лучше, — сказал он сердито.

— Но ты у меня не женишься ни на первой любви, ни на продавщице! — грозила я.