Александр Пузиков - Золя

С апреля 1862 года до начала 1863 года Золя дважды меняет квартиры. Из меблированных комнат он переезжает сначала в тупик Сен-Доминик, а затем на улицу Пепиньер в Монруже. От раза к разу жилье все лучше. На улице Фейантин у него большая, вполне приличная комната с видом, простирающимся до садов Нормальной школы.

Теперь и друзья в Париже. Сезанн снял ателье для своих занятий живописью, Байль учится в Политехнической школе. Трое «неразлучных» совершают, как когда-то в Эксе, длительные прогулки по пригородам Парижа. Но бывает это редко.

Счастливые дни привольной жизни в коллеже безвозвратно ушли в прошлое. Теперь у каждого свои заботы, свои замыслы.

Зато служба у Ашетта идет успешно. Ашетт все больше и больше проникается симпатией к молодому служащему и предоставляет ему дополнительный заработок. Осмелевший Золя однажды пытается предложить своему хозяину сочиненные им поэмы, но до напечатания их дело не доходит. Ашетт любезно согласился прочитать «Любовную комедию», затем так же любезно побеседовал с Эмилем, но сделал вид, что не понял тайной надежды молодого автора. Ничего не вышло у Золя и тогда, когда он по предложению Ашетта написал для детского журнала рассказ «Сестра бедняков». По словам Алексиса, Ашетт сказал Золя всего два слова: «Вы бунтовщик», — но симпатию свою к начинающему писателю сохранил.

Успех ждал Золя у другого издателя. Собрав написанные в разное время рассказы и объединив их под общим названием «Сказки Нинон», Золя отнес их к Этцелю, и тот вместе со своим компаньоном Лакруа заключил с ним первый в жизни писателя договор. Это случилось в 1864 году.

Дорога в литературу проложена. Золя продолжает еще служить у Ашетта, но все больше и больше уделяет времени своим литературным делам. Через год еще один успех: издание «Исповеди Клода». В январе 1866 года молодой, приобретший уже некоторую известность автор покидает книжную фирму Ашетта и целиком отдается творчеству.

Трудные годы остались позади, но Золя не раз их будет вспоминать. Да, его преследовала нужда, но сколько было свободного времени, независимости и сколько приобретено знаний… Вот что однажды сказал Эмиль Полю Алексису:

«…Я не имел ни одного су, я знал только долги, но это неважно! То было хорошее время!.. О! Юность! Первые литературные восторги! Беззаботность… Когда я хорошенько начитывался на набережных или возвращался из отдаленных прогулок по берегам Бьевра или по долине Иври, я шел к себе домой, съедал на три су картошки и принимался за работу… Я сочинял стихи, писал первые рассказы, был счастлив… У пылающего очага? Об этом нельзя было и думать, дрова были слишком дороги; в праздничные дни только несколько трубочек табака и… конечно, свечи на три су… Ох! Свечи на три су, подумать только всю ночь с литературой! Теперь я не работаю по ночам. И не пишу больше стихов и всегда имею у себя превосходные сигары — для других: я должен воздерживаться от курения».

Глава пятая

В один из сентябрьских вечеров 1860 года Золя испытывал большое волнение от начатого им письма. На листке бумаги, в самом его верху, было четко выведено имя адресата, а дальше следовали прямые и извилистые линии, безжалостно перечеркивавшие уже готовые фразы. В комнате на седьмом этаже наступили сумерки, а у письма еще не было даже начала. Чтобы немного рассеяться, Золя встал из-за стола и направился к террасе, откуда открывался величественный вид на огромный город. Созерцание Парижа всегда вдохновляло Золя. Постояв немного, он уселся на широком тюфяке. Здесь, на террасе и на этом соломенном тюфяке, он не раз разрешал многие вопросы, сочиняя стихи, обдумывая письма друзьям… Как легко выходили из-под пера длинные послания в Экс и как трудно дается это письмо! И не удивительно! От этого письма зависит многое, может быть, вся его дальнейшая жизнь. Тот, кому оно адресовано, — величайший из гениев, человек, которому нет равных на земле и к которому, как к солнцу, тянется все молодое, вольное, любящее…

Может быть, с этого и начать? Золя возвращается к столу. Сумерки ему не мешают. Еще и еще раз переписана первая фраза, а за ней уже легче ложатся и другие строки. Письмо, наконец, закончено. В нем чувства и мысли всей его юности. Еще раз переписанное набело, оно звучало так:

«Виктору Гюго

8 сентября 1860 г.

Сударь,

часто говорят, что гений должен сознавать свой долг по отношению к молодежи, что одна из его священных обязанностей состоит в поощрении тех, в ком заложена божественная искра, а также в том, чтобы своевременно остановить каждого, кто ошибся в избранном пути. Молодой человек, который пишет эти строки, осмелился обратиться к своему горячо любимому поэту, гению, проявляющему заботу о юных, свободных, влюбленных.

Окончив коллеж и имея во всем свете только добрейшую из матерей, я хотел бы решительно обо всем иметь собственное мнение. В литературе, как нигде, много разных дорог. Я изучил все литературные направления и избрал, наконец, мыслителя наиболее глубокого, иначе говоря, я подчинился Вашим идеям, столь верным и столь справедливым, что еще ребенком воспринял их с верой энтузиаста.

Мне двадцать лет, и я верю, что во мне отзывается эхо того высшего голоса, который вдохновил Вас, и потому свои мысли я иногда воплощаю в мелодию песен. Но моя лира еще не вызывает ни свистков, ни аплодисментов. Одинокий и никому до сих пор не известный, я шепчу в уединении мои первые стихи, ступая без факела, часто ушибаюсь о подорожные столбы. Приходит день, когда это одиночество начинает тяготить. Эта стена еще не разделяет меня и толпу, и, однако, каково слышать вокруг себя только молчание? Стоять на месте, грустить и ждать похвал или порицаний, чтобы идти вперед или назад, если для этого есть еще время. Таково мое положение. Усталый, без чьих-либо наставлений, плетусь я, внезапно останавливаясь и оглядываясь в поисках путеводного факела. И тогда-то, сударь, я осмелился подумать о Вас. Робкий, безвестный юноша обращает свой голос к Вам — великому, знаменитому поэту нашей эпохи. Впрочем, в этом дерзновении я не вижу ничего необычного. Просто к своему учителю обращается ученик, мечтательный и пылкий юноша, преклоняющийся перед автором «Эрнани» и «Осенних листьев», поклонник свободы и любви и отдающий дань певцу этих двух божественных произведений. Не знаю, почему искусство приводит меня в восторг, но я твердо уверен, что эта моя очарованность не затемнит в Ваших глазах моих стихов.

Это мое послание, а также моя дерзновенность являются доказательством моего любовного восхищения Вашими произведениями и доверия к Вашей доброте. Пусть мой слабый голос вновь напомнит Вам, что Франция, которую Вы любите, всегда чтит своего поэта и что юные сердца, ищущие вокруг себя сочувствия, вынуждены покидать родину, чтобы улететь к Вам, в места Вашей ссылки.