Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

— Чай, не суждено умирать в чужом-то краю. — Старик поцарапал в бороде, вздохнул. — Насобираю копеек и — в свою сторонушку. Хоть ползком, да доползу. В Сибири жисть — хуже некуда. — Шевельнул ступнями босых ног. — Лапоточки и те не из чего сплесть.

Вот она, горькая доля новоселов! Володя написал об этой доле в своих «Рынках».

А там, в российских губерниях, на их родине, еще хуже. И Надежде вспомнился бобыль-дровосек, с которым девчонкой ездила в лес. Вспомнила она и нищих на папертях церквей, и бурлаков на пристанях, и городских босяков. Когда-то ее потряс страстный обличительный трактат Льва Толстого «Так что же нам делать?». О Хитровом рынке, о ночлежках: три копейки без подушки, пять — с подушкой. Тогда и задумалась впервые: как повернуть жизнь, чтобы бедных не было? Стала вместе с матерью помогать беднякам на сенокосе. Позднее поняла — этим жизнь не повернешь.

Не счесть их, вот таких обездоленных, босых да голодных. Убогая, нищая матушка-Русь!

Старик не просит подаяния — он тут, отворяя и закрывая ворота, зарабатывает свои гроши да полушки. Но как-то надо ему помочь…

Вавила, видя тревогу на лице, принялся успокаивать:

— Не горюй, бабонька… Только я не кумекаю, ладно ли сказал? Коса-то у тебя одна… Дома-то мы звали барышнями да барынями. Здесь бар нету, — без их и то дюже тошно. А ты не печалься. Воротится твой Ильич.

Старик снова достал картофелину, разломил пополам, и над горячей мякотью заструился парок. Одну половину подал на щепке:

— Ежели не побрезгуешь.

А сам потянулся рукой к мешочку с солью и вдруг замер:

— Слышь, колокольчики!..

Положив половинку картофелины на пенек, Надежда метнулась к воротам:

— Я открою.

— Чижело тебе, несвычно.

— Мне хочется самой…

Показалась приметная пара лошадей: на пристяжке — соловый, у гнедого коренника — звезда на лбу, как фонарь. Едет Володя!

Но что это? Рядом с ним чернеет какая-то фигура. Кто такой? Уж не жандармский ли офицер?

Протяжно заскрипели ворота. Открыв их, Надежда встала у обочины, помахала рукой Володе; сдерживая волнение, всматривалась в незнакомца.

10

— Наденька! Как же ты — сюда? И одна в такую пору! — Владимир, спрыгнув на землю, поцеловал ее. — Извини, что заставил волноваться. Это непроизвольно. Зуб — не вовремя. — Приложил пальцы к щеке. — А лечить некому. Сама видела, не город — захолустье. Коновалы есть — дантистов нет. И только аптекарь Мартьянов облегчил боль.

Ямщик, проехав вперед, остановился напротив костра.

Вавила подбежал закрывать ворота, но Владимир Ильич, поблагодарив за беспокойство и положив монету на коряжистую ладонь, закрыл сам. Потом взял Крупскую под локоть и повел к учителю, уже стоявшему возле ходка:

— Познакомься, Наденька.

Стародубцев, приподняв фуражку, назвал себя; Ульянову сказал, что до дому дойдет пешком.

— Нет, мы вас доставим.

Ямщик, недовольно покашляв, потеснился на облучке. Учитель приткнулся на уголок и по дороге начал рассказывать новой знакомой:

— В городе я очутился, как рак на мели. Уж думал пешком до дому добираться.

— Ты знаешь, Надя, Владимиру Петровичу, как говорят сибиряки, нынче пофартило: Мартьянов дал заказ на лекарственные травы да коренья. И школа будет с деньгами.

— Совершенно неожиданно! — воскликнул учитель. — Все благодаря…

Ульянов не дал договорить:

— Это вы напрасно. Моих заслуг тут нет. Вы и без меня могли пойти к Мартьянову.

— Да я и не предполагал… Вот уж воистину не знаешь, где что найдешь! Словно золотой самородок!

— А в музее мы, — продолжал оживленно рассказывать Владимир Ильич, — вместе смотрели гербарные листы. Теперь ясно, что собирать и как сушить.

— Хорошо придумано! — подхватила Надежда Константиновна. — Для детей — заманчивый труд. И на пользу им: глубже узнают природу. Мне кажется, в этом есть, правда едва приметный, зародыш школы будущего.

— Возможно. Вполне возможно. Ну, а потом мы отправились на пристань — получать багаж: наконец-то нам с тобой пришли книги! Ты не заметила? Вон — на задке целый ящик!

— Те, которые заслали куда-то в сторону Иркутска?

— Вероятно, те самые, отправленные еще зимой.

— Значит, не зря съездил?

— К исправнику зря. До сих пор не отыскали «статейных списков»! Ужасная канцелярская волокита! Сибирские «порядки»! Исправник обещает запросить из Красноярского тюремного отделения, но… «Улита едет, когда-то будет».

— Извините за вмешательство, — нерешительно заговорил Стародубцев. — А что, если отца Ивана попросить по-свойски? Я бы мог к нему сходить.

— Без документов? Ни в коем случае. У нас…

Ульянов приложил руку к щеке.

— Ты бы помолчал, Володя. Тебе трудно с больным зубом.

— Ничего. — И, кинув острый взгляд в смущенные глаза учителя, Владимир Ильич повторил: — Ни в коем случае. У нас такое правило. И вам советую.

— Да я, как лучше…

— А лучше вам с ним… Надеюсь, слыхали от табакуров? Табачок держать врозь. И ладану не подмешивать.

Ямщик помог занести багаж в горницу. Дженни, встретившая у ворот, бегала вокруг, подпрыгивала, повизгивая от радости, и со всех сторон обнюхивала ящик. Владимир прикрикнул: «На место!» Это не подействовало. Оттолкнул — собачка снова метнулась к нему, лизнула руку.

— Такой настырной я не видывала! — возмутилась Елизавета Васильевна, сходила в кухню за ломтиком шаньги. — Угости, а то не отстанет.

— Ну, хорошая, хорошая! — Владимир погладил Дженни, отдал ломоть, и собака ушла на свой коврик.

Опять заныл зуб. Пришлось доставать флакончик с каплями.

Надежда сказала:

— Мартьянов прав: надо тебе, Володя, в Красноярск. К дантисту, я думаю, разрешат.

— В Красноярск — заманчиво! Но… — Взял Надю за плечи и поцеловал в висок. — Сейчас не могу. Пока не обвенчаемся.

— У тебя серьезные опасения?

— Черт их знает, что у них на уме, у полицейских крючкотворов?! В одном моем прошении уже отказано: не позволят Кржижановским и Старковым приехать к нам на свадьбу.

— Думаешь, это не случайно?

— Пока ссылаются только на побег Рай-чина: дескать, взял отпуск на поездку в деревню, а сам сбежал. Исправник рассвирепел, ни о чем слышать не хочет. Вот тебе и Красноярск!

Обоим не терпелось взглянуть на книги. Владимир острием топора отодрал крышку, Надежда ножницами разрезала рогожу, и они склонились над пропыленным ящиком, словно над ларцом с драгоценностями. Беспокойная Елизавета Васильевна напомнила, что на столе остывает самовар, но дочь ответила: