Петр Григоренко - В подполье можно встретить только крыс…

Этот случай запомнился мне на всю жизнь. Не во зло Ивану. С ним у меня были всегда очень теплые отношения. А самим фактом этого события. Внутренним взором я очень реально видел удар по голове без шапки и последствия этого удара. Кроме того, мысли об этом событии постоянно сопровождали меня, когда я уже начал задумываться о диктатуре, как форме государственного управления. Я думал, ведь когда дома отец или дядя, Иван умеет себя сдерживать, не дает проявляться отрицательным чертам своего характера, и мы его в это время не боимся, любим и с удовольствием выполняем все его поручения. Но вот отца и дяди нет (во время случая с Максимом дядя тоже был в армии), и мы в постоянном страхе. Значит человеку нельзя давать неограниченную власть?

А как же отец и дядя? Они же тоже в семье неограничены? Долго думал. Пришел к выводу – ограничители в себе, внутри. Высшим правителем не может быть человек, не имеющий моральных ограничителей в себе самом. А надежнее всего – неограниченных властителей не иметь вовсе.

Сейчас Иван мчался через соседний огород с опасным оружием в руках. Я проследил взглядом за направлением его бега и увидел, идущего по прогону для скота, моего недавнего обидчика. Иван явно мчался к нему. Испугавшись возможных последствий, я перемахнул «загату» и понесся вслед за Иваном. Подбегая, я услышал как Иван, прерывающимся от бега и от злости голосом спрашивал: «Вы за що то знущаетэсь над сиротою?!» Что ему было отвечено я не расслышал, но на это Иван закричал: «Так Вы щей нахвалятысь!!» Трубка свистнула у него в руках и с рассчитанной точностью врезалась в правый плечевой сустав. Человек согнулся от боли и левой рукой прижал правую к телу. В это время второй удар врезался ему в шею. Я бросился к брату, чтобы остановить его. Но человек в это время побежал, взвизгивая как побитая собачонка. Он бежал по направлению к ближайшему огороду, а за ним следовал Иван, нанося удары по спине бежавшего трубкой, которую он уже перевернул и держал за оголовок. Он бил, непрерывно повторяя: «Я покажу вам як сырот обижать!» Человек добежал до ближайшей «загаты» и неуклюже перевалился в чужой огород. Свалившись мешком с «загаты», он встал на четвереньки и так засеменил вглубь огорода, продолжая повизгивать по-собачьи. Иван не стал его преследовать. Взглянул на меня, сказал: «Ходим! Не буде бильше обижать сырот». А мне было жалко человека и противно вспоминать как взрослый, здоровый мужчина трусливо бежал от 12-летнего мальчика.

3. Первые опыты самостоятельной жизни

Эта стычка Ивана со взрослым человеком стала как бы переломом в моей жизни. После призыва в армию отца и ухода мачехи мы оказались в положении рыбы, выброшенной на лед. Дядя мотался между двумя хозяйствами, но дела у нас шли все хуже и хуже. У нас не было сил, да прямо скажем, той любви к сельскому хозяйству и той инициативы, что была у отца. Из хозяйства вынули душу, и оно стало приходить в упадок. А тут новая беда. Забрали и дядю в тыловое ополчение 2-го разряда. Правда, служил он почти дома – в Бердянске (30 км от Борисовки). Так что добраться до него было легко. Но нам от этого было не легче. У дяди в хозяйстве осталась одна тетя Гаша с двумя малыми детьми. К тому же больная – туберкулезница. А у нас – лежачая бабушка и трое детей, из которых старшему – 12. В связи с этим нам назначили опекунов – двух дальних родственников, по выбору бабушки. Но дела от этого не улучшились. Скорее – наоборот. Кое-что по решению опекунов начали продавать. В частности продали пару лошадей и жеребенка. Продажа мотивировалась необходимостью поправления хозяйства. Но деньги от продажи исчезли как-то незаметно и неизвестно куда. Иван убеждал бабушку, чтобы она отказалась от опекунов. Он доказывал, что они раскрадывают хозяйство. При каждом посещении нашего дома, они, уходя со двора тянут все, что под руку подвернется. Но бабушка не прислушалась к голосу Ивана и опекуны продолжали рушить хозяйство. У Ивана это, очевидно, сильно болело. Я, может, из-за малолетства или по врожденной доверчивости ничего предосудительного в поведении опекунов не замечал, хотя и видел, конечно, их «выносы» из нашего дома. Иван же приходил с ними во все большую враждебность. Дошел до того, что неустанно следил за ними и решительно становился на их пути, когда они хотели что-то вынести со двора.

Не забыл он о них и сейчас, когда мы возвращались после победы над моим обидчиком. Иван вдруг без перехода сказал: «А опикунив я выгоню, не спросившись у бабушкы». И он выполнил свое слово. Когда в очередной раз появился один из опекунов, Иван остановил его у ворот и сказал: «Уходите отсюда, дядьку Афанасию и бильше не приходите. Хвате вам того, что вы награбили у нас» Тот пытался возражать и даже поднять голос на Ивана. Но Иван твердо заявил, что во двор никого из них больше не пустит, а если его не послушают, то он может угостить «истыком» (лопаткой для чистки лемеха плуга во время вспашки). Не знаю что – этот ли демарш Ивана или вести о скором возвращении дяди Александра – заставило опекунов прекратить свою, столь «плодотворную» деятельность.

И мы, возглавляемые Иваном, взялись хозяйствовать без взрослых. Мне хорошо запомнилось лето 1915 года – первое лето нашего самостоятельного хозяйствования, лето, в котором причудливо переплелись работа и ответственность за взрослых и типично детские проказы. Вспоминаю случай. Возвращаемся с поля поздно вечером арбой, полной пшеницы. Страшно измучены. Пшеница тяжелая – с черного пара, обработанного еще отцом. Поэтому накладывать ее мы могли только очень маленькими «навилками». А в очень маленьких количествах на вилах она не держится – сыпется тебе на голову. В общем – мука. А тут еще Иван злится, того и смотри вилами огреет. Намучились, но все же наложили. И теперь лежим наверху, отдыхаем. Лошади ровной рысью дружно тянут арбу к дому, к своей конюшне.

Вдруг Иван ко мне: «Ты бачив яблуню у дядька Миколы в городи?»

– Бачив.

– Дуже добри яблука. Я вже попробував. Та днем там не дуже разживэшься. Треба вночи.

– Ага ж. Недуже то и вночи. Дядько Микола с ружжом стереже.

– Э вин спить зараз. А мы тихенько. Я там зробив пролаз. Ти постережеш, а я нарву. Та ти що може боишься? – с презрением сказал он, видя мое колебание.

Более верного средства заставить меня пойти на любое действие, чем заподозрить в трусости не было, и Иван это прекрасно использовывал. Мы заехали во двор и не распрягая лошадей, помчались к огороду дядьки Мыколы. Когда мы возвратились, лошади запутались в сбруе и одна из них, захлестнувши шею нашейником, лежала, хрипя и задыхаясь. С трудом мы высвободили лошадей и завели их в конюшню. Попутно Иван несколько раз ударил Максима и накричал на него (пятилетнего) за то, что не распряг лошадей. А Максим, видимо, и не слышал, что мы приехали. Свернувшись комочком, он крепко спал у входа в хату, где он, очевидно, ждал нашего возвращения.