Воспоминания - Сергей Михайлович Эйзенштейн
Потом, по непонятной внутренней интуиции, из-за моря Джей мне шлет «Оmoо» и «Турее»[16] – восхитительные регрессивные конструкции (1945)!
До этого Джей (Лейда) от моего имени ссылается в «The Film Sense» на главу из «Моби Дика» – «The whiteness of the whale»[17] (к моему пассажу о том, что «злодейство» в «Александре Невском» решалось, вопреки традициям, белым: рыцари, монахи).
Лихорадочно ищу чего-нибудь о Мелвилле. «Moby Dick» интересует еще как возможный материал для пародийного «The hunting of the Snark»[18] Льюиса Кэролла.
Единственное, что пока нахожу (нашел раньше, когда впервые прочел «Moby») – это полстранички у Mrs. Rourke в «American humour»[19] (до войны).
Затем читаю в «Литературной газете» (1944), что наследница Мелвилла послала в Москву ряд его произведений в старых изданиях.
В это же время читаю у Règis Messac («Le “Detective novel” et l’influence de la pensèe scientifique») о «Confidence man» [20]Мелвилла.
Ищу его в Библиотеке иностранной литературы. Там есть что угодно, кроме «Confidence man».
Но зато есть и большое количество книг о Мелвилле.
Среди них… «Studies in classic american literature» [21]Лоуренса.
Терпеть не могу читать в библиотеках.
Особенно в холоде и грязи декабря 1944 года, в нетопленной Библиотеке инолитературы в переулке на Пречистенке.
Все же одолеваю главы о Мелвилле и остаюсь bouche bée[22].
Так это замечательно, и в линии тем моего Grundproblem[23] Melville vu par Lawrence[24] – совершенно изумителен.
Через Hellmann получаю томик в собственность.
Потом от Джея приходят «American Renaissance»[25] Матиссена и «Herman Melville» Sedgwick (я уже в больнице, в начале 1946 года).
Revival[26] бешеного увлечения Лоуренсом.
Декабрь 1943 года, когда после break-down’а[27], после девяноста ночных съемок «Ивана» в Алма-Ате я отдыхаю в горах; один в маленьком домике в яблоневом саду при закрытом на зиму санатории ЦК Казахстана.
В солнце и снегах зачитываюсь сборником «Collected tales»[28] и т. д.
Меня интересует «звериный эпос» сквозь его новеллы.
Я занят вопросом «звериного эпоса» в связи с… Disney’ем.
Disney как пример искусства абсолютного воздействия – абсолютного appeal[29] для всех и всякого, а следовательно, особенно полная Fundgrube[30] самых базисных средств воздействия.
«Tales» – поразительны по обилию подспудно действующего и по чисто литературному блеску.
Любопытно, что «Aaron’s rod»[31] так же удивительно плохо, как и «Sons and lovers»[32], да, пожалуй, и «Plumed serpent»[33], которого невозможно одолеть! Хотя это my «beloved Mexico»[34] – а может быть, именно потому knowing Mexico[35]?!
* * *
Второй случай – хотя по времени первый: Всеволод Эмильевич.
В 1915 году меня упорно хотят приобщить к «Любви к трем апельсинам».
Узнав, что меня натравил на театр Комиссаржевский своей «Турандот» у Незлобина (а не пакостно-паточная «Турандот» у Вахтангова) того же Гоцци, старается Мумик (Владимир) Вейдле-младший.
В доме на Каменноостровском, где много лет потом живет Козинцев.
Безрезультатно. Смутно помню обложку Головина.
Ту самую, оригинал которой сейчас – драгоценнейшее из воспоминаний о мастере – находится у меня дома!
Эскиз к балету «Пиковая дама»
Миллионеры на моем пути
Краснокожие индейцы в перьях. Короли. И миллионеры.
О них знаешь только по книгам.
Фенимор Купер, Следопыт и Чингачгук.
Нюсенжены, Саккары и Каупервуды Бальзака, Золя и Драйзера.
В краснокожих играл. Царя в детстве видел. Королей не встречал никогда.
О миллионерах знал только понаслышке.
Бэкер-стрит, мадам Тюссо (кабинет восковых фигур, начавший свою историю с момента, когда мосье Тюссо привез в Лондон два восковых изображения отрубленных голов Людовика XVI и Марии Антуанетты).
Скажем прямо – короля я все-таки увидел, хотя и мимолетным профилем в черной закрытой машине вечером по пути в театр.
Ровно настолько, чтобы живьем проверить его сходство с Николаем II, которого видел подробнее и дважды.
Один раз в Риге.
И другой раз при открытии памятника Александру III.
Пресловутый «Комод, на комоде – бегемот, на бегемоте – обормот» Паоло Трубецкого («Отец и дед мой казнены» Бедного и «многие желали бы видеть этот гранитный пьедестал подножием гильотины, но я этого не допущу» Керенского или à peu près[36]).
Смотрел на царя из углового окна на Фонтанке. (Недавно видел окно, заложенное кирпичами с амбразурами, глядевшими на еще отсутствовавших клодтовских коней – воспоминание о днях блокады Ленинграда.)
В те годы – это одно из окон «поставщика двора его величества» портного Китаева.
С девичьих времен маменька шьет у него платья и костюмы, и в этот «торжественный» день Китаев любезно раскрывает свои окна своей особенно преданной clientèle d’élite[37].
Здесь проход по Невскому его императорского величества дополняется чаем и птифурами.
Почему-то чай и птифуры непременно сопутствуют прохождениям торжественных процессий, связанных с коронованными особами.
Очень хорошо в «Кавалькаде» Ноэля Коуарда сделана сценка, где за дракой из-за пирожных дети забывают выйти на балкон, чтобы посмотреть на процессию, в которой участвует и увенчанный орденами папа.
Между птифурами (этими как бы «четвертованными» нормальными пирожными) Китаев раздает дополнительные деликатесы: перлы из интимной жизни царей.
Помню рассказ о том, как императрица (Мария Федоровна) однажды привезла сюртук Александра III «перешить в амазонку».
Облачения царя-гиганта хватило бы на это (кто видел его кушетку в Гатчинском дворце!).
Но Китаев, конечно, «заменил сюртук сукном», а сюртук хранит как реликвию.
Рассказы, чай и птифуры не мешают разглядеть маловпечатляющую худенькую фигурку полковника в хаки – носителя царских регалий и чина, застенчиво правой рукой играющего застежками левой перчатки.
А в остальном так хорошо известного по картине Серова.
Серов здесь вспоминается потому, что один из моих приятелей – Шурик Верховский – в дни революции видел этот портрет, проколотый решеткой Зимнего дворца, на которой он болтался вверх ногами.
Под подбородком Екатерины II (что против былой Александринки), как и под бородой Александра III на Знаменской площади, в эти же дни болтались бутылки из-под водки. В руках красные флажки.
Король и королева
Невский оглашался выкриками: «Правда о царице Сашке и распутнике Гришке», «Акафист царю Николаю» и т. д. и т. п.
Я лихорадочно скупал все, что могло попасться под руку в этом роде.
Представление о революции у меня было сплетено с самыми романтическими страницами Великой французской революции и Парижской коммуны.
Памфлеты! Боже мой! Как же без них.
И по совести скажу: гильотины на Знаменской площади на месте творения Паоло Трубецкого мне очень не хватало для полноты картины.
Как случилось, что мальчик из «хорошей семьи» с папенькой – оплотом самодержавия – вдруг мог…
<Похищение>
