Павел Лавут - Маяковский едет по Союзу

Эпиграфом к стихотворению «Голубой лампас» стали слова:

«В Новочеркасске на 60000 жителей 7000 вузовцев».

А за собором средь сора и дерьма, эдакой медной гирей, стоит казак, казак Ермак, Ермак — покоритель Сибири.

…

Электроглаз под стеклянной каской мигнул и потух… Конфузится! По-новому улицы Новочеркасска черны сегодня — от вузовцев.

Студенты заполнили аудиторию Донского политехнического института. После доклада поэт читал стихи. Записок столько, что ответить на все трудно. На местах — споры, с мест — вопросы. Маяковский приглашает желающих высказаться, и непременно с эстрады:

— Давайте, давайте, не стесняйтесь! Я работаю один на всех вас — помогайте!

Нашлись смельчаки. Один доказывал, что «так писать нельзя» — стихи Маяковского непонятны. Его прервал восторженный голос:

— Люблю Маяковского!

Это выкрикнул шестидесятитрехлетний профессор-химик Александр Алексеевич Киров. Он стоял у самой эстрады. Студенты настойчиво предлагали ему место, но он столь же настойчиво от него отказывался. Весь вечер он громче всех восторгался:

— Браво, Маяковский!

Четыре с половиной часа длилась эта встреча, пожалуй, рекорд, даже для Маяковского.

После вечера профессор пригласил поэта в свой рабочий кабинет. Рядом — лаборатория.

— Не могу отпустить вас, Владимир Владимирович, пока не угощу вином своего производства!

— Ну, что для меня, кавказца, выпить вина!

— А для меня тем более — собственное.

Профессор принес из подвала вино. Стаканов нет, пьем из мензурок и пробирок.

Поклонники Маяковского «унесли на память» его собственный плоский стакан, и он теперь пил тоже из мензурки, правда, стерильной.

Александр Алексеевич читал свои стихи. Пели любимые Маяковским цыганские песни, «Стеньку Разина» и даже оперные арии. Пела и жена профессора.

В гостиницу попали к шести утра. В восемь мы на вокзале, а в десять — снова в Ростове.

Еще в первый день пребывания в Ростове к Маяковскому пришли товарищи из Ленинских железнодорожных мастерских, и он пообещал у них выступить. С такой же просьбой обратились к нему комсомольцы, рабкоры, писатели. Владимир Владимирович должен был в один день (до девяти вечера) выступить три раза. И он, несмотря на вчерашнюю бессонную ночь, сдержал свое слово.

Огромная столовая Ленинских железнодорожных мастерских выглядела непривычно: даже проходы и подоконники заполнены.

Прозвучали отрывки из поэмы «Владимир Ильич Ленин».

— Понятно вам, товарищи?

— Понятно! — раздался коллективный ответ.

— Всем понятно?

— Всем!

— Еще читать или хватит?

— Читайте еще!

— Товарищи, вопросы есть?

— Вопросов нет, читайте еще! И Маяковский читал еще.

Обеденный перерыв окончен, но народ не расходится. Просроченное время обязались отработать в конце дня.

Маяковский встретился в этот день с писателями, и с комсомольцами, и с рабкорами. Молодежь отправилась на вокзал провожать его. Владимир Владимирович усадил их в буфете за длинный стол и принялся угощать. В последнюю минуту вбежал он в вагон. Провожающие кричали ему вслед добрые слова, а он махал рукой, пока ребята не скрылись из виду…

В Краснодаре сдает голос: грипп и переутомление. Маяковский расстроен. Чтобы рассеяться, идет в бильярдную.

— Ведь для бильярда голос не обязателен.

К вечеру самочувствие ухудшилось. Выйдя на сцену большого Зимнего театра, он просит извинения за хрипоту.

— Не хочу срывать и постараюсь дотянуть до победного конца.

От выступлений в Ставрополе и в Новороссийске он отказался.

«МАЯКОВСКИЙ ВО ВЕСЬ РОСТ»

Это было в двадцать седьмом, в Москве, у Политехнического музея, у того самого здания, где не раз проходили боевые литературные «премьеры» Маяковского и накалялся зал во время жарких и шумных диспутов. Звонкий мальчишеский голос выкрикивал: «М-а-я-к-о-в-с-к-и-й в-о в-е-с-ь р-о-ст!!» Я позвал парнишку: «Что продаешь?»

— Интересную книжку про Маяковского, купите, полтинник!

— Ну что ж, держи рубль, давай две сразу!

Тощая брошюра. Имя автора и название — на зловеще черном фоне обложки. Возможно, так придумал или во всяком случае одобрил сам автор — Георгий Шенгели.

На улице я не стал читать, а лишь воображал себе содержание книжки, как анализ творчества поэта, будучи уверен в том, что данный автор не преминет воспользоваться случаем и для резких нападок.

Однако то, что я прочитал дома, лишь доказало скудость моего воображения. Даже я, знавший, что Шенгели обижен на Маяковского за критику его книжки «Как писать статьи, стихи и рассказы», ― не мог представить себе, что этот самый Шенгели отважится вылить столько грязи, откровенной брани, нагородить столько вымысла. Конечно, это была месть, и только месть. Он преследовал единственную цель опорочить, низвергнуть поэта: во всем чувствовалась предвзятость. Признанный переводчик, теоретик литературы, эрудированный критик — и злостный пасквилянт? Это казалось несовместимым.

На своих выступлениях Маяковский критиковал Шенгели главным образом за то, что тот в своей книжке брался в несколько уроков научить писать стихи, следуя чуть ли не точным и определенным правилам. Естественно, что Маяковский возмущался. Он говорил, что этой премудрости вообще невозможно научить, если речь идет, конечно, о настоящей поэзии, о хороших и добросовестных стихах. В слово «добросовестный» Маяковский вкладывал большой смысл. Даже Пушкина он называл «добросовестнейшим» поэтом своей эпохи.

«Помимо необходимых способностей надо работать до предела, до кульминации, — говорил Маяковский, — надо работать над стихотворением до тех пор, пока не почувствуешь, что больше ничего не сможешь сделать».

Сам Маяковский работал над некоторыми стихотворениями неделями, месяцами. В других случаях творческий процесс сводился к одному дню, а то и к считанным часам: «Рассказ литейщика Ивана Козырева», «Лучший стих».

Поэт, верный своему принципу бороться стихами, опубликовал в журнале «Молодая гвардия» стихотворение с длинным и оригинальным заглавием:

«Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели»:

Я тру ежедневно взморщенный лоб в раздумье о нашей касте, и я не знаю: поэт — поп, поп или мастер.

…

Скрывает ученейший их богослов в туман вдохновения радугу слов, как чаши скрывают церковные. А я раскрываю мое ремесло как радость, мастером кованную. И я, вскипя с позора с того, ругнулся и плюнул, уйдя. Но ругань моя — не озорство, а долг, товарищ судья.