Виктория Бабенко-Вудбери - Обратно к врагам: Автобиографическая повесть

Один из родственников моей матери, двоюродный брат, занимавший должность профессора украинской истории в Киевском университете, стал первой жертвой арестов 1929 года. О нем мы никогда больше не слыхали. Но и среди украинских коммунистов многие остались в сердце украинскими патриотами. Одним из самых известных украинских патриотов был, без сомнения, Микола Скрыпник, профессиональный революционер ленинской школы. Он был Народным Комиссаром Просвещения Украины и вместе с группой коммунистов-единомышленников — Постышевым, Косиором, Петровским, Чубарем — выступал за определенную независимость Советской Украины. Среди большевиков еще долго рассказывали о его смешных столкновениях с Никитой Сергеевичем Хрущевым, которого в те годы прислали на Украину в качестве Народного Комиссара Пропаганды, чтобы направить развитие культуры украинского народа по верному пути, то есть, чтобы изжить остатки буржуазно-капиталистического прошлого и внушить украинскому народу высокие идеи марксизма-ленинизма.

Сразу же после прибытия Никиты Сергеевича было созвано собрание украинских партийных руководителей, на котором он произнес речь и указал на свою миссию. Как только Никита Сергеевич окончил говорить, слово взял Микола Скрыпник; он сказал:

— Перед тем как мы перейдем к дискуссии, я переведу речь товарища Хрущева на украинский язык.

Он начал переводить, а миссионер Народного Комиссариата Пропаганды сидел, как будто ему дали пощечину. Затем Микола Скрыпник обратился при всех к Хрущеву и с язвительной улыбочкой спросил его, когда же он, наконец, изучит украинский язык; он сказал, что это просто позор, не знать родного языка! Позже Скрыпник обратился даже в московский ЦК с протестом, что для пропаганды прислан человек, который, хотя сам украинец, не говорит по-украински. В то время Хрущев вынужден был капитулировать — на его место прислали другого. Но Скрыпнику он этого не простил. В 1933 году очередная волна арестов и уничтожения старых большевиков коснулась и группы Скрыпника. Все они жестоко поплатились за унижение Хрущева. А Скрыпника открыто обвинял его бывший товарищ комиссар-пропагандист в контрреволюционной и шпионской деятельности! Скрыпник избежал смертной казни сталинских чисток — он покончил жизнь самоубийством, что было единственным выходом из «чудовищной лжи государственной политики», как он сам об этом выразился. Все это произошло уже после первой волны сталинского террора, уничтожившего тысячи жизней сынов и дочерей гордого своим прошлым украинского народа.

Неспокойные времена для нашей семьи начались с лета 1929 года. Спустя два месяца после странного случая с отцом он сам был внезапно арестован и отправлен в херсонскую тюрьму. В доме поднялся переполох. Теперь разным предчувствиям и предзнаменованиям мама и бабушка предавали много значения. Через некоторое время маме разрешили навестить отца в тюрьме. Однажды она взяла с собой и меня. Это была моя первая поездка в большой город.

Тюрьма, где сидел отец, состояла из трех огромных зданий из красного кирпича. Эти здания были довольно старые, по крайней мере, так они выглядели. Там, наверное, томились узники еще при царизме. Тюрьма была окружена высокой каменной стеной, а вход был через железные ворота, где в будке сидел часовой. Он открыл узкую дверь в воротах и впустил нас во двор. Оттуда мы вошли в одно из зданий. Там, в громадном длинном коридоре за перегородкой-решеткой уже ждал нас отец.

Я совсем его не узнала. Он очень похудел, щеки его ввалились, лицо было небритое, заросшее бородой. Увидев нас, он протянул к нам обе руки, и глаза его вспыхнули и засветились радостью. Мы подошли вплотную к нему и он погладил меня по голове. В то же время я заметила, какой он вдруг стал жалкий и беспомощный. Его рука еле заметно дрожала. Он долго говорил что-то маме, поглядывая в сторону, где стоял тюремный наблюдатель. Казалось, что наблюдатель ни за кем не следит и ничего не слышит, но взор его то и дело шнырял от одного к другому. — В коридоре многие разговаривали через решетку с узниками, как мы с мамой.

По пути домой я спросила маму, кто посадил отца в тюрьму, но она ничего не ответила. Я замолчала и начала раздумывать о том, кто имел право забрать его от нас? Кому он сделал какое зло? Почему кто-то нарушает наш покой, вмешивается в наши семейные дела? Но на все эти возникающие в моей голове вопросы я не имела никаких ответов.

Дома нас встретила тревожным взглядом бабушка:

— Ну что Сашко? — спросила она маму и удалилась с ней на кухню. Через некоторое время она позвала и меня. Стол был накрыт, и мы втроем сели есть. Было поздно. Другие уже спали. Бабушка и мама прочли молитву и перекрестились. Их лица были спокойные и серьезные. Особенно лицо бабушки, как мне казалось, выражало доверие и непоколебимость. После нашего приезда она по-прежнему работала и хлопотала по хозяйству. А нам, детям, она говорила:

— Верьте, детки, в Бога. Он все видит, все слышит и все знает. — И каждый вечер она долго молилась перед иконами и ставила нас на колени вокруг себя.

За ужином мы не говорили об отце, а впоследствии я узнала, что отец был единственный, кого забрали из Бажановки. Конец НЭПа нуждался в жертвах. Сталин задался целью создать централизованную промышленность в стране, а сельское хозяйство должно сделаться базой и поставщиком продуктов. Поэтому оно должно быть также включено в централизацию, сделаться коллективным. Но политика проведения коллективизации в деревнях натолкнулась на упорное сопротивление со стороны украинских крестьян. Целые армии специально уполномоченных были посланы Москвой в деревни, чтобы «чрезвычайными методами» проводить коллективизацию. Доносчики и пропагандисты были везде, агитируя за сдачу продуктов и скота и выдавая сопротивляющихся. Крестьяне ничего не хотели отдавать государству. Они прятали зерно, резали скот и продавали свое добро. До определенной степени это коснулось и нас. Сначала, во время отсутствия отца, мы зарезали овцу и свинью. Другую овцу и лошадей у нас забрали. Гусей и уток пришлось тоже отдать в совхоз, но куры еще у нас оставались. Из шести собак нам оставили двух, одну охотничью, другую дворняжку, сторожить наш дом. За корову пришлось и бабушке, и маме вести с колхозом целую войну. Когда специально уполномоченные коллективизаторы пришли к нам и описали все наше имущество, движимое и недвижимое, и установили, что мы должны отдать, мама упорно запротестовала: корова нужна для детей, дети маленькие, и им нужно молоко. Его неоткуда взять, так как отец в тюрьме и не зарабатывает. На это уполномоченный ответил, что отец, вероятно, скоро выйдет из тюрьмы и будет опять зарабатывать.