Юрий Зобнин - Николай Гумилев

— Я, конечно, приму в ней участие, непременно пойду воевать. Сколько бы вы меня не удерживали, пойду. Снова надену военную форму, крякну, и сяду на коня — только меня и видели. И на этот раз мы побьем немцев! Побьем и раздавим!» (Одоевцева И. В. На берегах Невы. М., 1988. С. 115–116). Перечитывая этот эпизод у Одоевцевой, я всегда вспоминаю потрясающую историю, рассказанную мне неизвестной пожилой женщиной в антракте одного из ранних гумилевских поэтических вечеров (1987 или 1988 года). Девочкой-школьницей она пережила эвакуацию из осажденного Ленинграда, в канун битвы за город, летом-осенью 1941-го. Вагоны, где находились дети, прицепили к эшелону, вывозившему раненых, и во время пути старшие школьники пошли в санитарные вагоны — читать раненым бойцам стихи. Читали стихи, вставая на табуретку или ящик, — вагон был битком набит искалеченными людьми. Стихи были те, которые учили в школе наизусть, — Пушкин, Некрасов, Маяковский. Стихи «не проходили», было страшно и смертно-тоскливо. И вдруг, по утверждению рассказчицы, словно во сне, помимо воли, она начала в свою очередь читать не то, что приготовила, а стихи, автора которых она не знала, но запомнила со слов отца, часто декламировавшего их наизусть:

Та страна, что могла быть раем,Стала логовищем огня.Мы четвертый день наступаем,Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земногоВ этот страшный и светлый час —Оттого, что Господне словоЛучше хлеба питает нас.

И залитые кровью неделиОслепительны и легки:Надо мною рвутся шрапнели,Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу — и мой голос дикий,Это медь ударяет в медь.Я носитель мысли великойНе могу, не могу умереть —

Словно молоты громовые,Или воды гневных морей,Золотое сердце РоссииМерно бьется в груди моей!

То, как слушали эти стихи, рассказчица не могла передать словами… А я вдруг сразу все это увидел: горящий город, у стен которого схватились две великие армии, кровавый вагон, девочку, навзрыд и в крик читающую «Наступление» с трясущегося ящика, окаменевшие лица солдат — и, точно, представилась среди них фигура человека в тяжелой кавалерийской шинели, машинально, привычным жестом придерживающего кованый эфес сабли…

Он нужен был толпе, как чаша для пиров,Как фимиам в часы молитвы.

Свидетельствует Г. Свирский: «Я с предельной отчетливостью помню вечера и ночи в Геленджике, университетском Доме отдыха у Черного моря (речь идет о конце 1940-х годов. — Ю. 3.). Сырая, пахнущая водорослями ночь. Море. Собираются, сбиваются в кучки пять или шесть человек, доверяющих друг другу. Пограничники выгоняют студентов с ночного пляжа. "Не положено! После 10 часов вечера пляж — запретная зона…" Студенты вновь и вновь просачиваются в запретную зону, поближе к морским брызгам и светящейся шуршащей воде и по очереди читают, читают, читают. Оказалось, есть ребята, которые помнят всего Гумилева… […] Прямо с поезда я побежал к морю окунуться и услышал взволнованное, порывистое, как признание:

Да, я знаю, я вам не пара,Я пришел из другой страны,И мне нравится не гитара,А дикарский напев зурны.

Не по залам и по салонам,Темным платьям и пиджакам,Я читаю стихи драконам,Водопадам и облакам…

И тут читавший заметил меня, неведомого ему во флотском кителе, и — оборвал чтение: кто-то вскочил, чтобы нырнуть во тьму, но послышался басовитый голос: "Это свой! С филологического…" И читавший, вздохнув полной грудью, прокричал ночной тьме:

И умру я не на постели,При нотариусе и враче,А в какой-нибудь дикой щели,Утонувшей в густом плюще…

Тут заплакала какая-то девушка, навзрыд, ее пытались успокоить, увели, а я подумал в ту минуту, что эта ночь у воды, и эта исступленность описаны писателем Реем Брэдбери в его фантастической книге "451° по Фаренгейту". В этом фантастическом произведении государство уничтожало культуру. […] И отдельные интеллигенты заучивали наизусть классику. И, уйдя подальше от городов, бродили по полям и берегам рек, твердя любимые строки, чтобы не забыть и передать своим детям» (Свирский Г. На лобном месте: Литература нравственного сопротивления (1946–1976). Лондон, 1979. С. 94–96).

Воспоминаний о непременном присутствии стихотворений Гумилева «на пирах» русских интеллектуалов XX века — очень много. Есть и менее патетические, чем повествование Свирского, но более жизнерадостные, как, например, история знакомства Е. Н. Каннегиссер с М. П. Бронштейном: «Я познакомилась с Матвеем Петровичем ранней весной, по-моему, 1927 года. Стояли лужи, чирикали воробьи, дул теплый ветер, и я, выходя из лаборатории где-то на Васильевском острове, повернулась к маленькому ростом юноше в больших очках, с очень темными, очень аккуратно постриженными волосами, в теплой куртке, распахнутой, так как неожиданно был очень теплый день, и сказала:

Свежим ветром снова сердце пьяно…

После чего он немедленно продекламировал все вступление к этой поэме Гумилева ("Открытие Америки". — Ю. 3.)… Я радостно взвизгнула, и мы тут же, по дороге в Университет стали читать друг другу наши любимые стихи. И, к моему восхищению, Матвей Петрович прочитал мне почти всю "Синюю звезду" Гумилева, о которой я только слышала, но никогда ее не читала.

Придя в Университет, я бросилась к Димусу и Джонни (Д. Д. Иваненко и Г. А. Гамов. — Ю. 3.) — в восторге, что я только что нашла такого замечательного человека. Все стихи знает, и даже "Синюю звезду" (Горелик Г. Е., Френкель В. Я. Матвей Петрович Бронштейн: 1906–1938. М., 1990. С. 27–28, курсив мой. — Ю. 3.).

Были и истории мистические. Так, академик В. М. Алексеев, востоковед-синолог, опубликовавший в 1923 году «Антологию китайской лирики», в предисловии к которой неосторожно назвал Н. С. Гумилева своим «покойным другом», вдруг получил осенью следующего года письмо от некоего одессита Л. М. Райфельда, где сообщался текст якобы «неизвестного сонета Гумилева», причем специально оговаривалось, что сей текст попал в руки отправителя письма при обстоятельствах, «выходящих за пределы обычного характера». И действительно, сонет был весьма своеобразным:

Я на звезде, как пламень неизбежнойТебе веков пою тревожный сон.Мой Рок, как этот черный небосклонИ нет в нем слов. Есть звук лишь безнадежный.

Здесь, на Звезде, меняются небрежноЦвета одежд. Ах, жалок и смешонИ золотой земной хамелеонИ ящер душ, его сопутник смежный.

Вот, рой за роем лезут метеоры,Сплетая кольца в круг. Из-за звездыИ страшный вой бесчувственной ордыХамелеоновые кроет взоры.

Как вещий мрак призыв к твореньям новымТревожный сон, воспетый Гумилевым.

Алексеев заинтересовался и попросил разъяснений, на что покладистый корреспондент скоро ответил, что текст сонета — результат… оккультно-поэтической переписки его с… покойным поэтом, к которому Райфельд взывал стихотворными экспромтами и заклинаниями, будучи «давним поклонником» поэзии Гумилева и не в силах смириться с его безвременной кончиной. Л. М. Райфельд рад был сообщить Алексееву утешительные новости: Николай Степанович находился на Юпитере (здесь наверняка не обошлось без «Божественной комедии» — согласно дантовскому «Раю», на Юпитере нашли приют справедливые короли и воители, носители имперской идеи), и последним известием от него стал призыв: «Так изучите меня!» (сообщено дочерью В. М. Алексеева М. В. Баньковской). Это, конечно, выглядит комически, но ведь и мать поэта, Анна Ивановна Гумилева, верила «что Николай Степанович не такой человек, чтобы так просто погибнуть, что ему удалось бежать, и он, разумеется, при помощи своих друзей и почитателей проберется в свою любимую Африку. Эта надежда не покидала ее до смерти» (Жизнь Николая Гумилева. Л., 1990. С. 20).