Маргарет Хаббард - Полет лебедя

Как только Анна-Мария увидела эту пару, приближающуюся по улице Монастырской мельницы, она рванулась к кофейнику.

— Правильно, остуди его, — одобрил ее жест Йоргенсен. — Если он будет слишком горячий, наш актер может обжечься и потеряет способность говорить золотым языком.

— Замолчи, ты что, не боишься судьбы?

Ироническая улыбка коснулась уголков красивого рта Йоргенсена. Но жена не успела пресечь его крамолу. На крыльце уже стояла дама Текла рядом с Хансом.

— Заходите и добро пожаловать, — воскликнула Анна-Мария, в то время как бабушка уважительно кивнула. Провидица, несмотря на то что нищета довела ее до богадельни, пользовалась в городке определенным почетом.

— Мама, она сказала, что умеет читать по звездам и они рассказали ей удивительные вещи обо мне! Прошлой ночью, правильно, Текла? Они говорили, когда мерцали.

Дама подняла на Ханса свои почти не видящие глаза.

— Странно, что ты не можешь читать их, ты, кто так много видит Божественного.

Никто не понял ее слов. Возможно, кофейная гуща расскажет что-то более определенное.

— Садитесь сюда, мадам Текла, — предложила Анна-Мария, указывая в сторону стола, вокруг которого она поставила стулья для всех присутствующих. Дымящаяся чашка кофе ожидала Ханса с его стороны рядом с дамой.

— Выпей, сынок, — сказала она, принюхиваясь к запаху кофе. — Выпей его до дна.

Ханс схватил кружку и осушил ее с такой скоростью, что закашлялся, и бабушка была вынуждена хлопать его по спине.

— Теперь читайте, — сказала Анна-Мария, отдавая чашку в трясущиеся руки гадалки.

Долгое время царила тишина, нарушаемая лишь скрежетом шила, которым Йоргенсен проделывал дырки в подошве башмака. Солнечный свет, проникая сквозь окно, образовывал квадрат на полу. Аист на крыше вновь начал клекотать, но теперь вместо слова «Копенгаген» он, казалось, повторял: «Будь портным! Будь портным!» Ханс был готов сойти с ума, прислушиваясь к этим звукам.

Наконец-то старуха оторвала свои глаза от кружки. Даже шило Йоргенсена замерло.

— Однажды, когда мальчик станет мужчиной, он будет очень великим, даже больше, чем он того заслуживает. У него будут крылья, не такие, как у утят, что купаются в пруду, а как у лебедей, летающих под облаками, где ни один человек не может достать их.

Голос оборвался, и Йоргенсен, стыдясь за подслушивание, заметил:

— Ты неправильно читаешь. Он же аист. Посмотри на его ноги!

Никто ему не ответил, так как никто не слушал его. Три пары ушей вслушивались в старческий дребезжащий голос мадам Теклы. А гадалка продолжала:

— Весь мир поднимет голову и будет смотреть на его полет, а город Оденсе, в котором он родился, будет гордиться им. Для него зажгутся лампы и ради него люди выйдут на улицы. Все почести будут его. Но, несмотря на славу, сердце его останется печальным. Жизнь даст ему многое, но не все. То, что для него дороже всего на свете, будет ему недоступно.

Пульс в висках Ханса Кристиана бился подобно молоту.

— Слава — вот что для меня дороже всего на свете. Если я добьюсь ее, чего мне еще желать?

— Ты очень молод, — ответила старуха. — Понимание придет со временем.

Чары разрушил грубый голос Анны-Марии.

— Он слишком молод, чтобы отправляться в Копенгаген.

— Но ты обещала! Ты обещала, что отпустишь меня, если она скажет, что я буду великим!

— Ты слишком молод, — упрямо повторила мать. — Ты можешь найти путь к славе здесь. Копенгаген ненамного отличается от Оденсе. Только больше людей, больше домов…

— Больше поворотов колеса судьбы, — мягко вставила бабушка.

На лице Анны-Марии застыла маска упрямства. Ханс Кристиан видел это выражение лица много раз прежде, и это означало конец его надеждам. Он закрыл лицо руками и предался своему горю.

— Послушай мальчика, — вмешался Йоргенсен, пытаясь предотвратить намечающуюся бурю. — Давай, давай, плачь. Пусть соседи узнают. Они всем будут говорить, что Йоргенсен бьет своего пасынка. И они побегут посмотреть на это представление. Громче, мальчик, громче! Некоторые из них тебя не слышат!

— Заткнись, черт тебя побери, — рявкнула Анна-Мария, вскакивая на ноги, — еще одно твое слово…

— Да, ты сломаешь мне шею! А он здесь ни при чем! Он гений! Он может орать и заливаться слезами! А-а-а-а-а! А-а-а-а-а!

Йоргенсен стал передразнивать Ханса.

Мадам Текла незаметно ушла, даже не напомнив о своем вознаграждении.

— Боже правый, вы сведете меня с ума. Вы двое! — крикнула Анна-Мария. Ее лицо стало багровым от ярости.

— Тогда ты составишь компанию своему сыну, — парировал муж. Однако он понял, что это была последняя капля и в его положении лучше всего спасаться бегством. Он подхватил законченную пару башмаков и выскочил во двор.

— Мне следовало выйти замуж за трубочиста, — с вздохом произнесла Анна-Мария, наблюдая за бегством мужа. — Лучше человека я не встречала. И он тоже делал мне предложение.

— Подойди сюда, дочь, сядь, — мягко потребовала бабушка. Она подвинула свой стул ближе к Хансу и сейчас гладила его по голове.

— Я и отсюда услышу все, что ты скажешь, — резко ответила мать.

— Я скажу немного. Я только вспомнила отца мальчика, который умер, так и не успев достичь того, чего желал больше всего на свете. Он мог бы стать студентом, но у нас не было денег на школу. Когда наши друзья пообещали собрать немного средств на его обучение и забыли об этом, для нас настали тяжелые времена.

Ее взгляд был устремлен сквозь Анну-Марию, через сад куда-то за реку. Запруда была закрыта, и в грязи дергались рыбки, задыхающиеся на воздухе без воды.

— Когда ему выпал шанс, он сшил прекрасные шелковые туфли для знатной дамы и получил у нее место сапожника при ее жильцах, но его руки потеряли мастерство. Он больше не смог даже заниматься тем ремеслом, которое так ненавидел.

Анна-Мария стояла вполоборота. Она была напугана и находилась в состоянии замешательства.

— Я не хочу, чтобы мой мальчик стал несчастным.

— Но ты же знаешь, что он должен покинуть нас, и все равно продолжаешь удерживать его. Здесь он не добьется ничего. Когда он состарится, то оглянется на свою жизнь и скажет: «Как жестоко поступила со мной моя мать! Это ее вина, что я пришел к концу своей жизни с пустыми руками!» Вот тогда ты узнаешь, что такое настоящее несчастье, дочь.

Мать стояла и теребила свой фартук. Внезапно из ее горла вырвался странный звук. Ханс подбежал к ней, обнял, и их слезы слились в единый поток.

— Мама, ты отпустишь меня! Я знаю это! Скажи, что ты отпустишь меня!

Руки Анны-Марии крепко держали сына, словно она не хотела никогда размыкать свои объятия.