Сказка на ночь - Самуил Аронович Лурье
Отныне у него была одна цель.
И три препятствия (если угодно – с половиной): его мать (никому не позволявшая даже имени произносить ужасной женщины, погубившей Алешу), его придворная должность (наследник престола ни за что не хотел его отпускать), – ну и Синод с ротмистром (вообще-то уже полковником) Миллером.
Мать умерла, отставку дали, ротмистр не возникал, Синод утихомирился.
На все это потребовалось 12 лет. Протекшие не особенно весело. (Если не считать разных творческих успехов – «Князя Серебряного», проделок Козьмы Пруткова, колокольчиков моих в день веселый мая.) Холодность Софьи Андреевны граф объяснял себе двусмысленностью ее положения, уязвляющей гордость, но все-таки немножко тосковал.
Хотя во время Крымской войны, когда он заболел в Одессе тифом и чуть не умер, она пренебрегла всеми условностями приличия – приехала. И он поправился, и они путешествовали по Крыму, и она казалась почти счастливой – или нет?
Обычной полная печали,
Ты входишь в этот бедный дом,
Который ядра осыпали
Недавно пламенным дождем.
Но юный плющ, виясь вкруг зданья,
Покрыл следы вражды и зла —
Ужель еще твои страданья
Моя любовь не обвила?
В 1863-м наконец обвенчались – в Дрездене, в греческой церкви.
И следующие двенадцать лет прожили в состоянии, которое Тургенев оценивал так: «Кого тешит эта трудно и скучно разыгранная трагикомедия? Вопрос!» И прибавлял: «Жаль мне Толстого – как отличнейшего человека; как писатель – он ужасен…»
Положим, не ужасен: только наивен в сюжетах так называемых серьезных, так называемых исторических – про варягов и царей.
Но что правда, то правда: неправдоподобно хороший – храбрый, веселый, остроумный, великодушный был человек. Взрослые такими не бывают. Должно быть, какая-то фея наворожила, чтобы он навсегда остался мальчиком Алешей, героем детской сказки, написанной для него и про него родным дядей (согласно сплетне – родным отцом): «Черная курица, или Подземные жители».
Софья Андреевна с ним скучала. Зимой скучала в Европе, разоряясь на безумную роскошь (денег было больше, чем у всей остальной русской литературы); летом скучала в деревне (имение Красный Рог в Черниговской губернии: дворец и парк, необозримые леса). Звала его по фамилии:
– Какие глупости ты говоришь, Толстой!
Он ее раздражал. Она даже не считала нужным скрывать от него, что ставит Тургенева как писателя много выше.
Алексей Константинович огорчался. К тому же здоровье стало ему изменять. Невралгия, астма, потом какая-то новомодная зона – это когда кожу по всему телу точно поливают кипятком. Неимоверные головные боли каждый день. Он стал ходить медленно, осторожно, боясь пошевелить головой, как будто нес на плечах непосильную тяжесть. А лицо сделалось постоянно багровое, все пронизанное толстыми синими жилами. В иные дни мучительно было на него смотреть.
И кто-то в Париже (говорят – Тургенев) присоветовал ему лечиться инъекциями морфина. Он попробовал – и резко повеселел.
В Париже он жил один, на холостую ногу. Съездил с Тургеневым в Карлсбад. Устроили чтение – для заграничных русских – в пользу погорельцев города Моршанска. Имели успех, и Алексей Константинович написал графине: «Я был очень хорошо принят, не хуже Тургенева». И что Тургенев про одну его балладу сказал: прекрасная вещь.
В другом письме из Карлсбада – не к ней – тон другой, немножко странный:
«Тургенев выразил было мне желание, чтобы я сделал ему вспрыскивание, но потом на попятный двор. Надеюсь, что у него в непродолжительном времени заболит известное место, и что я буду иметь случай избавить его от страданий».
Сам же он к морфину пристрастился. И умер от передозировки. В 1875 году, пятидесяти восьми лет от роду. Дома, в Красном Роге. Заснул в кресле и не проснулся. Последние слова его были:
– Как я себя хорошо чувствую!
Софья Андреевна после похорон, распорядившись замуровать склеп наглухо (ввиду «ненадежного и буйного характера местного населения»), переехала в столицу и зажила наконец, как ей хотелось. У нее в гостиной регулярно собирались по вечерам умные люди – поговорить, и влиятельные люди – послушать. Это называлось – салон графини Толстой. Вошедший было в страшную моду, когда она завела – в последний раз – новое знакомство.
«Встретив моего отца, – вспоминает Любовь Федоровна Достоевская, – она поспешила пригласить его к себе и была с ним очень любезна. Отец обедал у нее, ходил на ее вечера, согласился прочесть в ее салоне несколько глав из „Братьев Карамазовых” до их публикации. Вскоре у него вошло в привычку заходить к графине Толстой во время своих прогулок, чтоб обменяться новостями дня. Хотя моя мать и была несколько ревнива, она не возражала против посещений Достоевским графини, которая в то время уже вышла из возраста соблазнительницы…»
Между прочим, он лет двадцать мечтал раздобыть огромную фотографию Сикстинской Мадонны – чтобы висела в кабинете. Софья Андреевна выписала ее из Дрездена.
Вообще – дружили. Он доверял Софье Андреевне свои мысли. В том числе самую важную: позволял ей знать вместе с ним, что он гений.
Какое письмо ей прислал про свой триумф – про эффект пушкинской речи. Как люди в толпе обнимали друг друга и клялись быть впредь лучшими. Как одни дамы крепко держали его за руки, чтобы другие дамы могли их целовать. Как все плакали, «даже немножко Тургенев».
Примерно два с половиною года, пока он не умер, Софья Андреевна чувствовала смысл своей жизни.
Потом опять все кончилось. Оставшееся время ушло на то, чтобы, не торопясь, сжечь в камине большую часть полученных когда-то писем, а из других ножницами аккуратно вырезать где фразу, где слово. Все лишнее, пустое, смешное.
Как, например, Монтень. Мадонна. Качели. Ревность. Сострадание. Самолюбие. Самообман.
Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре,
О, не грусти: ты все мне дорога,
Но я любить могу лишь на просторе,
Мою любовь, широкую, как море,
Вместить не могут жизни берега…
Литература возможна исключительно благодаря тому, что никто никого не понимает.
Человек со вздохом
Он был – Иван Иванович. И отец его, и дед по
