Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве - Александр Григорьевич Гамбаров
О несомненном сдвиге, произведенном в умах тогдашней молодежи под влиянием нечаевского движения, Дебагорий Мокриевич даст еще одно не менее любопытное замечание: «Оспаривая путь, выбранный нечаевцами для достижения «народного блага», Дебагорий Мокриевич говорит: в вопросе об убийстве Иванова после размышлений, мы пришли к другому заключению, именно: мы признали справедливым принцип – цель оправдывает средства».
Доказательство, если можно так сказать, чисто арифметического свойства… мы признали справедливым мнение, что для осуществления хорошей цели можно допустить всякие средства… Вот тот важный шаг, который был сделан нами под впечатлением нечаевского дела».
Таким образом, основное положение большинства историков, что нечаевское движение было только изолированным фактом, «эпизодом», не нашедшим отзвука в сознании тогдашней молодежи, приходится или отбросить совсем, или подвергнуть критической оценке в плоскости исторической достоверности. Нечаевское движение – не «изолированный факт», не, эпизод», а начало, как бы пролог развернувшегося в последующие годы революционного движения в России. Являясь гранью, отделяющей русскую революционную мысль от либерального наследия 60-х гг., нечаевское движение представляет собою первую крупную веху на пути к развитию классово-революционной борьбы.
До этих пор нам приходилось вскрывать основные противоречия по вопросу о нечаевском движении, т. е. по вопросу, который в нашей историко-революционной литературе укоренился под презрительным определением «нечаевщины», не затрагивая пока личности главного вдохновителя этого движения, Сергея Нечаева.
В одной из позднейших работ о Нечаеве, относящейся уже к переживаемому нами времени, мы находим следующее определение: «Нечаевщиной», как методом действия, мы не можем не возмущаться. Но с самим Нечаевым, погибшим после мужественного многолетнего тюремного заключения в равелине так, как гибли там настоящие революционеры, с Нечаевым, готовым на огромные личные жертвы ради торжества общего дела, хотя и дурно им понятого, мы чувствуем себя примиренными».
Мысль эта принадлежит одному из наших современников, E. Колосову, который выдвигает новое положение – заново пересмотреть наше отношение к Нечаеву. В своей работе. Колосов резко разграничивает нечаевское движение: на Нечаева, как личность, и на связанную с ним «нечаевщину».
«У историков русского революционного движения, – говорит он, – сделалось давно уже признаком хорошего тона говорить именно так (т. е. отрицательно. – A. Г.) о Нечаеве, а не иначе. Не пора ли уже это ликвидировать. Кто собственно доказал, что «нечаевщина» так изолирована в нашем революционном прошлом?».
Отрицать «нечаевщину», сваливая на нее чудовищное обвинение в «азефовщине», и в то же время восторгаться Нечаевыми «тем мрачным пафосом, каким окутана сама смерть его в равелине после завязавшихся сношений с Исполнительным Комитетом», указывая, что «ничего подобного не могут нам представить для примирения с собой последующие «нечаевцы», это значит – одной рукой реабилитировать Нечаева, а другой лишний раз забрасывать его грязью.
Само собой разумеется, что никакого «примирения» у Е. Колосова с Нечаевым нет и быть не может.
Попытка отделить Нечаева от «нечаевщины» имела место задолго до высказанных Е. Колосовым положений. Первый, кто совершил подобную операцию, был Ф.М. Достоевский. В своем романе «Бесы» Достоевский дал яркую картину извращения нечаевского движения.
В романе нет упоминания о Нечаеве, его фамилия даже не произносится. Но кто читал этот роман, кто хотя поверхностно знает историю нечаевского движения, – тот легко может проследить тождество сентенций Достоевского с филиппиками судебных речей на нечаевском процессе, не говоря о том, что фабулативная сторона почти целиком заимствована из обвинительного акта.
В романе изображена загадочная фигура «главного беса», Петра Степановича Верховенского. Не Николай Ставрогин и никто другой, а только лишь Петр Верховенский является главным героем романа «Бесы». Это он движет ходом всех событий. И вот этот-то Петр Степанович Верховенский и является не художественным воплощением, а скорее копией Сергея Нечаева в обработке «Правительственного Вестника» и «Московских Ведомостей» Каткова. Мало того, сам Достоевский прямо признает зависимость своего романа от нечаевского движения.
В своем «Дневнике Писателя» за 1873 г. он говорит об этом факте с некоторой не совсем убедительной оговоркой: до известного Нечаева и жертвы его Иванова в романе моем лично я не касаюсь. Лицо моего Нечаева, конечно, не похоже на лицо настоящего Нечаева. Я хотел поставить вопрос и, сколько возможно яснее, в форме романа дать на него ответ: каким образом в нашем переходном и удивительном современном обществе возможны не Нечаев, а Нечаевы и каким образом может случиться, что эти Нечаевы набирают себе, под конец, нечаевцев».
Но это признание Достоевского, что его Нечаев не похож на настоящего Нечаева, нужно подвергнуть сомнению. Достоевский хотел изобразить настоящего Нечаева и если не изобразил, то не потому, что это шло вразрез с его художественными замыслами романиста, а потому, что он оказался бессильным понять настоящего Нечаева.
Достоевскому, докатившемуся от эшафота революционера-петрашевца, приговорённого к смертной казни, как это было некогда с самим Достоевским, до подножия царского трона и раболепного утверждения триединой ипостаси – «самодержавия, православия и народности», т. е. до самого неприкрытого ренегатства, – такому Достоевскому противна была подлинная сущность Нечаева – революционера. Достоевский умышленно хотел показать «ненастоящего» Нечаева, чтобы отпугнуть от него всякого «здравомыслящего человека», и он дал карикатуру на него.
Не поможет Достоевскому и его несколько кокетливое признание, что «я сам старый нечаевец, я тоже стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни… Знаю, вы, без сомнения, возразите мне, что я вовсе не из нечаевцев, а всего только из петрашевцев… Но пусть из петрашевцев. Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, т. е. стать на нечаевскую же дорогу в случае, если так обернулось дело… Нечаевым вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем не ручаюсь, может и мог бы… во дни моей юности».
Итак, по Достоевскому – петрашевцы, нечаевцы и мошенники – не что иное, как синонимы одного и того же – мошенничества, а не социализма. Революционер Петрашевский и революционер Нечаев – все равно, что Федька Каторжник, которому ничего не стоит вырезать целую семью Лебядкиных и поджечь половину города, как это делает он по наущению Петра Верховенского. По Достоевскому выходит, что все, кто только покушается на общественный и политический строй царской России, кто не разделяет
