Гость из будущего: Анна Ахматова и сэр Исайя Берлин: История одной любви - Дьердь Далош
Наиболее точным можно считать толкование Надежды Мандельштам: «„Гость из будущего“ в поэме совсем не таинственное создание, как говорят любители тройного дна. Это, во-первых, будущий читатель, во-вторых, вполне конкретный человек <…>. Он был прообразом будущего читателя, потому что в тот проклятый год в нашей стране еще никто не научился читать».
Эта мысль заслуживает внимания хотя бы уже потому, что включает в себя не только слово «гость», но и понятие «будущее». Будущее как особое измерение играло в русской поэзии важную роль уже в начале XX века. Футуристы Маяковский, Хлебников, Бурлюк, переводя слово «futurum» на русский, называли себя «будетлянами», что примерно должно пониматься как «люди будущего», «граждане будущего».
Утописты, от Кампанеллы до Фурье, любили помещать свои идеальные миры в воображаемых странах или городах — отсюда многочисленные «мечты об идеальном государстве» («Staatstraum», как называл их Эрнст Блох). Ахматова тоже понимала под «будущим» не называемое конкретно, но при всем том существующее общество. Когда она, расплакавшись, произнесла: «…вы приехали сюда из общества человеческих существ», она, по всей очевидности, увидела остров Утопию, который находился где-то у берегов Британии.
Из пространного интервью, которое взял у сэра Исайи Берлина иранский философ Рамин Яханбеглу, выясняется: хотя Берлин в принципе отрицал любой коммунизм, в то же время социалисты-утописты XIX века оказали на него немалое влияние. Однако до встречи с Ахматовой и Пастернаком он вряд ли подозревал, что граждане государства, созданного под знаком Великой Утопии, считают своим идеалом, почти без всякого намека на критику, свободный, то есть Западный мир. «Оба были в числе тех, — вспоминает Берлин, — кто питал чрезмерные иллюзии о богатой художественной и интеллектуальной культуре Запада…»
То, что для политиков является фатальной ошибкой, у поэта может стать источником вдохновения. Так появление Исайи Берлина, Гостя из будущего, оказалось для Ахматовой весьма плодотворным. Как заметил Анатолий Найман, эта встреча «перестроила и уточнила <…> ее поэтическую вселенную и привела в движение новые творческие силы».
А теперь пора поговорить о любви.
Что такое любовь? Если рассуждать бесстрастно, любовь — это фикция, фокус пересечения различных чувств: нежности и ненависти, отчаяния и надежды, жажды обладания и жажды быть обладаемым, боли и наслаждения, радости и печали. В трансцендентальном же смысле — автономная, самодостаточная реальность, едва ли не единственное состояние, в котором человек способен пребывать целиком, без остатка, как в рождении или смерти. Эротические компоненты, в том числе и само соитие, воплощают лишь тягу к состоянию исключительности — именно воплощают, то есть реализуют физически, телесно, «во плоти», — к состоянию, в котором влюбленные ощущают себя антиполюсом окружающего мира.
Но любовь, даже так называемая безответная любовь, в любом случае есть отношение к другому, постоянные попытки перешагнуть грань между собой и другой личностью. Исайя Берлин почувствовал любовь Ахматовой, тем самым превратив ее в очевидность. Посещение дипломатом Фонтанного дома: прибытие и уход, темы разговоров, аромат его сигары, случайные прикосновения — все это сгустилось, став своего рода мифом. Поэтессе нужно было лишь продлить нити действия, продолжить диалог, чтобы оживить прошлое. Встреча и расставание — этого достаточно для поддержания вечного напряжения, которое характеризует всякую любовь.
Нереальность, неосуществимость новой встречи лишь усилила взаимное тяготение Ахматовой и Берлина. «Так, отторгнутые от земли, / Высоко мы, как звезды, шли», — писала Ахматова 26 ноября 1945 года, когда память о встрече была еще совсем свежа. А спустя месяц снова перенесла воспоминание о той ночи в небесные сферы.
В легкий блеск перекрестных радуг
Разговор ночной превращен.
Даже в 1963 году, когда яркость переживания должна была бы поблекнуть, Ахматова все еще надеется на новую космическую встречу. Стихотворение называется конечно же «Ночное посещение»; однако на сей раз место встречи — не среди звезд, а в мире музыки.
Не на листопадовом асфальте
Будешь долго ждать.
Мы с тобой в Адажио Вивальди
Встретимся опять.
В какие-то моменты поэтессе казалось, наверное, что эта сотворенная трансцендентность есть не что иное, как самоутешительный обман, некий астрономический трюк.
Черную и прочную разлуку
Я несу с тобою наравне.
Что ж ты плачешь? Дай мне лучше руку,
Обещай опять прийти во сне.
Мне с тобою как горе с горою…
Мне с тобой на свете встречи нет.
Только ты полночною порою
Через звезды мне прислал привет.
Безнадежность эта носит странный, двойственный характер: Ахматова связывает ее исключительно с земным миром, в то время как любая форма будущего свидания переносится в другие виды реальности (звезды, радуга, Адажио). К тому же она не допускает сомнений во взаимности отношений. Кроме того, любимый мужчина существует для нее практически столь же реально, как при первом своем появлении:
И время прочь, и пространство прочь,
Я все разглядела сквозь белую ночь:
И нарцисс в хрустале у тебя на столе,
И сигары синий дымок…
«Сигары синий дымок» — деталь совершенно конкретная, она появляется уже после первого посещения Берлина в торопливо набросанной строфе, вставленной курсивом в «Поэму без героя». И все последующие «белые ночи», «полуночи», «ночные разговоры», «ночные посещения» определенно вырастают из той реальной волшебной ночи, ночи с 25 на 26 ноября 1945 года. Эта ночь — источник всей той эмоциональной энергии, которую поэтесса обратила на поддержание, сохранение метафизической связи.
Беседуя с сэром Исайей Берлиным в Лондоне, я спросил: став для Ахматовой, в последний период ее жизни, вне всяких сомнений, центральной фигурой, испытывал ли он какие-либо подобные чувства по отношению к ней? «Нет, — ответил он, — у меня не было утопии». Его чувства можно охарактеризовать как преклонение, уважение, восхищение, сочувствие. Позже, когда он допускал, что стал, хотя бы отчасти, причиной преследований, которым подвергалась Ахматова со стороны властей, в его отношении к ней стало преобладать чувство вины.
Но чем характеризовалось чувство самой Ахматовой, особенно на этапе, так сказать, status nascendi, в начальный, гармонический, еще лишенный конфликтов период ее любви? Драматизм, который наполнил ее эмоциональный мир позже, тогда еще существовал лишь в виде туманных предчувствий. Что так сильно затронуло душу Ахматовой, где находилась та точка, в которую попала стрела Купидона? Об этом она сама с удивительной откровенностью признается в одном из стихотворений
