Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

Я был очень болен. У консилиума врачей больше не было надежды на мое выздоровление. Неосторожно кто-то проронил слово «умрет».

- Скажи, мне теперь придется умереть? – спросил я свою кормилицу.

- Ах, вздор, врачи ничего не понимают.

- Но почему же ты тогда плачешь?

- Я так сержусь на всех этих глупцов!

- Скажи, причиняет ли смерть боль?

- Нет, дитя мое, совсем не причиняет.

- Как же это все-таки, вообще, со смертью, когда все же умирают? Знают ли об этом точно? Нельзя ли сделать что-то против смерти?

- Смерть – самое прекрасное в жизни, – сообщила мне моя кормилица. – Бог – это твой настоящий отец, в его доме ты становишься таким счастливым, как никогда не сможешь быть счастлив на Земле.

Ночью я неоднократно просыпался. Вдали, в свете лампады различные бутылки с лекарствами мерцали мне враждебно, так как я ничего больше не хотел знать о них. Отец оставил мне мою волю и заметил благосклонно: «Ты – настоящий мекленбургский упрямец! Такой же, как я сам!» Рядом с моей кроватью, стоя на коленях, молилась моя материнская покровительница. Я тянулся к ее белокурой голове, целовал ее, тянул ее ко мне, она ложилась рядом со мной, и так я засыпал, положив свою горячую от жара голову на бархатистую кожу ее груди.

Настал рассвет. Я проснулся, печально разочарованный. Я не умер.

Все шептали: «Кормилица вымолила здоровье ребенку». Мой отец подарил ей тогда великолепный дом в ее родной деревне.

В десятилетнем возрасте меня привезли в закрытый пансионат в Швейцарии. Час расставания с моей кормилицей долгие месяцы отражался на моей душе. Это была первая горькая боль. Я поддерживал верную дружбу с моими новыми приятелями. Мой отец позаботился об умелом спортивном образовании и первоклассных преподавателях, один аттестат зрелости следовал за другим, последовали большие поездки по дальним странам, я стал мужчиной с крепкими кулаками, чистыми помыслами и озорно смеющимися глазами жителя Балтийского побережья. Я писал моей материнской подруге в деревню пылкие любовные письма и рассказывал ей тогда о первых уже не безгрешных любовных приключениях. Ее внезапная смерть оставила меня совсем одиноким. От ее могилы я удалился с болью в сердце. Но вера в Бога и бесстрашие перед смертью, однако, навсегда твердо остались во мне.

Мои смелые планы: стать машинистом паровоза, кондуктором трамвая, затем техасским ковбоем, стрелком из револьвера, лучшим стрелком из «кольта» в мире, путешественником, капитаном корабля, были быстро и основательно рассеяны моим отцом. Мои многочисленные эскапады, вроде езды в Лондоне на самых оживленных улицах на одном колесе с большими пакетами, дикими зигзагами пересекая улицы с одной стороны на другую, вызывая тем самым «неудовольствие общественности», отчаянных альпинистских восхождений в Швейцарии для охоты на серну, в Гамбурге, где я, вместо того, чтобы работать на верфи, крутился в подозрительных кабачках с бродягами, чтобы потом как арестант из полицейского участка звонить кому-то из клиентов, чтобы тот подтвердил мою личность, голодать в Париже и продавать последний гардероб, чтобы продолжить галантное приключение, всем это вызывало у моего отца только добродушную улыбку. В армии я научился послушанию, потом началась моя работа на предприятиях отца.

Когда одному из наших директоров никак не удавалось заключение сделки, я осмелился сделать об этом пренебрежительное замечание.

- Если ты полагаешь, что можешь позволить себе собственное мнение об этом, то ты сначала сам должен показать, что умеешь. Я еще отнюдь не убежден в твоих умениях, даже если у тебя есть степень доктора технических наук. Если ты завершишь подготовленные переговоры, то ты возрастешь в моих глазах, если нет, тогда ты получишь пощечины. Теперь действуй!

Отец сам рассказал мне обо всем, и я впервые в жизни попробовал провести коммерческие переговоры.

Покупатель, господин солидного возраста, степенный глава семьи, встретил меня только с толковостью и ­превосходством его возраста. Заказ зависел от его благосклонности. Я сразу заметил, что он хотел бы как-то развлечься в Петербурге. Я убедил его, что что-то в этом роде в Париже можно было бы сделать намного лучше и значительно неприметней. Он нашел мою идею немедленного общего отъезда столь феноменальной, что мы после всего увиденного и пережитого только через четырнадцать дней снова объявились в Петербурге. Я завоевал самую большую его симпатию, должен был пообещать ему, что когда-то приеду к нему в Сибирь, там я мог бы поселиться у него хоть на всю жизнь, и при этом совсем не работать. Молчание обо всем случившемся подразумевалось как само собой разумеющееся.

Полученный нашими чугунолитейными заводами заказ был моим первым успехом. Он принес нам заметную прибыль.

- Ты сделал это хорошо, Тед, все же, кое-что ты умеешь!

Эта похвала из уст моего отца была моей наивысшей наградой.

Зарабатывание денег с тех пор стало для меня спортом, но никогда не превращалось в страсть, в жадность. Я видел, как все вещи и почти всех людей можно было купить за деньги, разница была только в размере суммы. Мне доставляло удовольствие «покупать людей». Сначала они отказывались, презирали предложение, обдумывали, рассчитывали и сгибались – однако, тогда они уже были куплены.

Великодушным образом мой отец помогал заново восстановиться многим людям, безразлично, был ли этот человек раньше высокопоставленным лицом или бедным, целеустремленным, экономным рабочим, часто без какого-либо образования. Он пожимал руку каждому, стучал каждому по плечу и нередко писал мужчинам, которым он добыл должности, только короткие слова:

«Как Ваши дела? Могу ли я сделать еще что-то для Вас? Крёгер».

Наша фирма протянула свои щупальца через всю европейскую и азиатскую Россию. Она снабжала Польшу, Прибалтику, Центральную и Южную Россию, Сибирь вплоть до Маньчжурии. Развитие находилось под счастливой звездой, и можно было воспринимать его из года в год. День и ночь работали наши предприятия.

Когда разразилась война и все семьи за пару дней оказались нищими, так как их имущество было «национализировано», все их достояние похищено, с большим трудом достигнутое достойное существование отнято, их жизнь и творения разрушены до основания, их отправили в ссылку вглубь России и в Сибирь, разделив семьи, то нашлись лишь очень немногие, кто подал просьбу о российском подданстве. Но те, кто получил его «из любви к отечеству», тут же были справедливо отправлены русским правительством на фронт в самые передние ряды, так как там за красивыми словами должны были последовать дела – им следовало доказать эту новую любовь!