Соломон Перел - Гитлерюнге Соломон

Они стали называть меня kumpel, приятель. Я стал талисманом части. Они делились со мной посылками от родителей. Враги моей семьи и моего народа, при ином раскладе и меня бы лишившие жизни, видели во мне свой талисман, в то время как я внутренне молился о том, чтобы они как можно скорее проиграли войну. Какая горькая ирония судьбы!

На каждом шагу отдавались приказы «Вперед, на восток!», и так мы каждый день на много километров продвигались вперед, пока не показалась окраина города Смоленска.

В части царила железная дисциплина. Особенно боялись старшего фельдфебеля Хааса. Гауптман фон Мюнхов появлялся редко. На каждую новую стоянку приезжали грузовики с вином и шампанским. В них он и проводил большую часть времени с офицерами из соседних частей. Если я случайно оказывался один в его бункере, то пользовался возможностью стянуть сигарету с его письменного стола. И с удовольствием ее выкуривал!

Следующая история дает картину строгой дисциплины. Часть выступала вперед как отдельное формирование. Она состояла из нескольких десятков самоходок, во главе шла машина гауптмана. Время от времени дежурный офицер и фельдфебель на мотоциклах объезжали конвой, чтобы проконтролировать, все ли солдаты полностью вооружены, лежат ли руки на автоматах и правильно ли застегнут шлем. Униформу следовало застегивать на все пуговицы. И только в жаркие дни, после обеда, когда позволяло солнце, господин гауптман разрешал расслабиться и отдавал приказ: «Верхнюю пуговицу расстегнуть!» Указание переходило от одной боевой машины к другой. Я сидел сзади на второй машине и должен был дальше передавать радостную весть. Долгие минуты я наблюдал за тем, что происходило в остальной части конвоя. Головы поворачивались, как в мультфильме, одна за другой, чтобы передать распоряжение дальше, и рука за рукой поднимались к верхней пуговице.

Во время пребывания в части между мной и военврачом Хайнцем Кельценбергом установились дружеские отношения. Мое постоянное место в конвое было в его машине. Мы вместе обедали, перекусывали на обочине дороги, он рассказывал мне о своей семье, родном городе Кельне и вообще о Германии. Был он крупным и рослым, но с тонкими чертами лица и светлыми волосами, аккуратно причесанными на прямой пробор. Он научил меня нескольким кельнским народным песням, и я привязался к нему. Он первым дал мне забавное прозвище Юпп, которое скоро прижилось и среди остальных.

Мы быстро продвигались вперед, особенно днем. С наступлением ночи наша часть устраивалась на постой в подходящих для этого местах. Жилища местного населения из таковых исключались из-за плохих санитарных условий. Мы затаскивали в сараи солому, из нее делали постель и выставляли посменную охрану.

Однажды ночью, когда я крепко спал на сеновале, я вдруг почувствовал, как кто-то провел мне рукой по низу живота. Я открыл глаза и увидел рядом лицо Хайнца. Я был разъярен этим неожиданным прикосновением, быстро отодвинулся, а он все пытался ко мне приблизиться и при этом шептал: «Тихо, Юпп, я только хотел немного с тобой поиграть». Я не понимал, что за игру он имеет в виду, но мое естество воспротивилось этому неизвестному мне времяпрепровождению. Я схватил одеяло и переполз в другой угол.

На следующий день мы оба вели себя так, будто ночью ничего не случилось. Это было само собой разумеющимся — не мог же я на себя навлечь чье-то раздражение. Затеять с кем-нибудь ссору из-за пустяка было бы сумасшествием. Однажды мы остановились в одном большом школьном здании. На стенах еще висели коммунистические лозунги и цветные плакаты Сталина с его любимой дочкой Светланой на руках. На ее белой блузке развевался красный галстук, а широко улыбающееся лицо излучало гордость и счастье. Она салютовала по-пионерски «Всегда готов!»[8].

Я вспомнил, как мой отец однажды взял меня на руки и закружил. Тогда мы хохотали. Теперь же я был покинутым ребенком, окруженным пособниками дьявола.

Я остался один в каком-то классе. Тоска по дому одолевала меня, и все-таки я уснул. Вдруг я почувствовал на лице сырую тряпку. Острый запах эфира ударил мне в нос. Я резко сбросил тряпку, так что эфир не успел на меня подействовать, вскочил на ноги и увидел Хайнца. Тот промямлил: «Это совсем не так плохо…»

Постепенно я научился жить в моей новой шкуре. Страх и тоска по дому отступили и мучили меня уже куда меньше. Воля выжить пересиливала, все остальное стало второстепенным.

Несколько дней мы стояли в Смоленске. И здесь у меня была возможность принять участие в волнующем историческом событии. Меня вызвали в главную ставку роты переводить допрос только что захваченного русского офицера высокого ранга. Такие встречи наполняли меня тайной радостью, так как мои симпатии всегда были на стороне пленных. Иногда я их подкармливал, но при этом мне удавалось унять свои порывы выразить им свою поддержку.

Это был мой мизерный вклад в общую борьбу. Состояла же она в том, чтобы выстоять в данных условиях. В то время я только становился взрослым человеком и мое сознание никак не могло приспособиться к постоянной необходимости притворяться.

За мной заехали на мотоцикле. Через несколько километров мы подъехали к месту, где содержались русские офицеры. Это был крытый соломой дом, хозяева которого сбежали. На лицах заключенных низших чинов, а также солдат отражался страх предстоящего плена. Охранник указал на одного низшего чина, и немецкие офицеры во главе с подполковником Хенманном из 2-й роты нашего батальона танковой дивизии приблизились к пленному и начали допрос. Я был удивлен, как официально и уважительно они с ним говорили. Обычно с русскими они вели себя безобразно, высокомерно и жестоко.

Уже в самом начале допроса мне стало ясно, что перед нами офицер артиллерии Яков Джугашвили, сын Сталина. Он находился здесь, в то время как его знаменитый отец в спешке организовывал оборону Москвы.

Я с трудом сдерживал волнение. На лицах присутствовавших немцев также читался явный интерес. Проверка документов требовала подтверждения. Немцы просили пленного указать точное расположение артиллерии его части, которая все еще продолжала сражаться, но он отказывался, пользуясь правом военнопленного офицера, и давал лишь показания, которые касались его лично. Между тем комендант дивизии получил донесение и приказал немедленно перевести пленного в штаб. Я успел украдкой улыбнуться Якову и пожелать ему доброго пути. Больше я никогда его не видел.

Война продолжалась и увлекала меня за собой. Необходимость жить среди взрослых мужчин основательно изменила мою жизнь. Против своей воли я слушал их противные речи, их непристойные анекдоты, истории их любовных похождений и побед. Не все, что они говорили, было совсем неинтересным, однако по большей части это была пустая вульгарная болтовня. Иногда они тоже не могли скрыть своей тоски по семье, дому и Германии. Они утешали себя перспективой вернуться домой после скорой победы, которую они одержат задолго до прихода ужасной русской зимы.