Рита Райт-Ковалева - Роберт Бернс

Старинная народная мелодия, ей в такт бьется сердце, пульсирует кровь во всем теле, и в такт сердцу, в такт музыке рождаются слова... Роберт Бернс еще не знает, что так будут приходить к нему лучшие его песни, но он уже счастлив оттого, что они приходят.

Вечером на ферме скучно. Отец кашляет в спальне, прялка матери жужжит, как жужжала восемнадцать лет назад в кухне аллоуэйской мазанки. Гильберт и сестры рано легли спать. Роберт устал не меньше их — он, как всегда, работал в поле с рассвета. Но ему неохота сидеть дома. Все книги, взятые у тарболтонских друзей, прочитаны, надо бы сменить их. И вообще хочется уйти из дому туда, где люди.

Роберт молча одевается и уходит в Тарболтон.

В таверне тепло, накурено, уютно. Роберт сидит в стороне, пьет свое пиво, слушает разговоры. Фермеры толкуют о всякой всячине.

Может быть, в один из этих вечеров какой-нибудь старик рассказал, как ему жаль отдавать на живодерню старую кобылу, полученную еще в приданое за женой, и как он дал бедной животине лишнюю мерку овса под Новый год.

Наверно, такие истории рассказывались сотни раз, наверно, их слушали тысячи людей.

Но только один человек сделал из этого стихи.

Роберт словно сам видит и эту старую лошадь и ее хозяина, его узловатые, в синих жилах руки, медленно высыпающие в кормушку крупный овес. Кобыла перетирает зерна желтыми щербатыми зубами, а хозяин смотрит на нее и бормочет беззубым ртом:

Привет тебе, старуха кляча,И горсть овса к нему в придачу.Хоть ты теперь скелет ходячий,Но ты былаКогда-то лошадью горячейИ рысью шла.

Ты глуховата, слеповата.Седая шерсть твоя примята.А серой в яблоках когда-тоБыла она.И твой ездок был тоже хватомВ те времена!..

Нетрудно представить себе, как вечером, в таверне, Роберт читает эти стихи вслух:

Когда я стал встречаться с милой,Тебе всего полгода было,И ты за матерью кобылойТрусила вслед.Ключом в тебе кипела силаВесенних лет.

Я помню день, когда, танцуяИ щеголяя новой сбруей,Везла со свадьбы молодуюТы к нам домой.Как любовался я, ликуя,В тот день тобой!..

Нетрудно понять, почему эти строки сразу дошли до сердца слушателей. В первый раз люди слыхали такой складный рассказ на родном языке, и каждый вспоминал то, что бывало с ним самим. Да, так и он в молодости, случалось, ехал домой:

Тебя на ярмарках, бывало,Трактирщики кормили мало,И все ж домой меня ты мчалаЛетя стрелой.А вслед вся улица кричала:— Куда ты? Стой!

Когда ж с тобой мы были сытыИ горло у меня промыто, —В те дни дорогою открытойМы так неслись,Как будто от земли копытаОторвались...

Нет, не забудет хозяин верного своего слугу, хоть и пользы от такого старого одра в хозяйстве нет:

Не думай по ночам в тревоге,Что с голоду протянешь ноги.Пусть от тебя мне нет подмоги,Но я в долгу —И для тебя овса немногоПриберегу!С тобой состарился я тоже.Пора сменить нас молодежиИ дать костям и дряхлой кожеПередохнуть,Пред тем как тронемся мы лежаВ последний путь.

Теперь, когда Роберт заходил в таверну, он уже не сидел в стороне. Все звали его к столу, все спрашивали, не сочинил ли он еще что-нибудь.

И он читал им про то, как умерла его овца, бедная Мэйли, или про то, как хорошенькая Анни провожала его поздней ночью через поле ячменя:

Так хороши пшеница, рожьВо дни уборки ранней.А как ячмень у нас хорош,Где был я с милой Анни...

И может быть, старый Джон Рэнкин, отец Анни, хлопая по плечу Роберта, жалел, что у парня ничего нет за душой: такой ни за что не пойдет бедным зятем к нему, Рэнкину, в Адамхилл — на одну из лучших ферм в округе, хотя там он всегда желанный гость.

Роберт отлично знал, что ни богатая Анни, ни барышни с фермы Бенналс ему не пара. И об этом он тоже сложил стихи:

В Тарболтоне, право,Есть парии на славу,Девицы имеют успех, брат.Но барышни Роналдс,Живущие в Бенналс,Милей и прекраснее всех, брат.

Отец у них гордый.Живет он, как лорды.И каждый приличный жених, брат,В придачу невестеПолучит от тестяПо двести монет золотых, брат.

Нет в этой долинеПрекраснее Джинни.Она хороша и мила, брат.А вкусом, и нравом,И разумом здравымРовесниц своих превзошла, брат...

Сестра ее АннаСвежа и румяна.Вздыхает о ней молодежь, брат.Нежнее, скромнее,Прекрасней, стройнееТы вряд ли девицу найдешь, брат.

В нее я влюблен,Но молчать осужден.Робеть заставляет нужда, брат.От сельских трудовДа рифмованных строфНе будешь богат никогда, брат.

А если в ответУслышу я «нет», —Мне будет еще тяжелей, брат.Хоть мал мой доходИ безвестен мой род,Но горд я не меньше людей, брат.

Я чисто одет.К лицу мне жилет,Сюртук мой опрятен и нов, брат.Чулки без заплатки,И галстук в порядке,И сшил я две пары штанов, брат...

Не плут, не мошенник,Не нажил я денег.Свой хлеб добываю я сам, брат.Немного я трачу,Нисколько не прячу,Но пенса не должен чертям, брат.

Сверстники восхищались Робертом. Когда он бывал в хорошем настроении, то не было человека веселее, остроумнее, находчивее. Он был первым во всем — и в работе и в шутке. Он гордился своей физической силой: одной рукой он подымал тяжелые мешки, лучше всех косил и жал, быстрее всех убирал снопы. Роберт стал совсем не похож на того угрюмого подростка, каким его знал когда-то Мэрдок.

Но и теперь он иногда уходил из дому один, хмурый и молчаливый, и долго бродил по лесу или вдоль быстрого ручья. Роберт всегда любил «бегучую» воду — говорливые ручьи с гор, прозрачные потоки на полянах, шумные реки. Иногда в воскресные дни — единственные свободные дни на ферме — он брал с собой книгу и долго читал толстые тома философических сочинений, ища в них ответа на вопрос: как ему жить дальше, в чем найти цель жизни, а главное — во что верить?