Михаил Мильштейн - Сквозь годы войн и нищеты

— А вы не скажете, какой тоннаж у «Миллуоки»? Директор Интуриста с удивлением посмотрел на меня из-под очков и на мой вопрос ответил вопросом:

— А для чего это вам? Вы что, собираетесь покупать этот пароход?

Я понял, что он не видит во мне солидного путешественника.

Дальше все происходило настолько быстро, отработанный механизм действовал так четко, что я лишь в последний день перед отъездом оказался снова в кабинете Берзина. Он, как всегда, был краток.

— Тебе повезло, — сказал начальник ГРУ. — Скоро ты окажешься в интересной стране. Главное — не теряй драгоценного времени, используй все возможности для своего образования, изучай язык. Что касается конкретной работы, то тебя, наверное, уже проинструктировали, и мне добавить нечего.

Конечно же, я не сказал, что никто меня ни о чем не инструктировал.

Мне бросились в глаза его озабоченность и грусть во взгляде. Создавалось впечатление, что, разговаривая со мной, Берзин думал о чем-то своем. Интересно, знал ли этот умный человек, что Сталин уже занес зловещий меч над головами многих его соратников. А если знал или догадывался, надеялся ли избежать трагической участи?

В скором времени Берзин был арестован и расстрелян. Сталин тогда только разворачивал свой кровавый поход и начал его с уничтожения неугодных ему крупных военачальников.

Как известно, перед войной Сталиным было ликвидировано до восьмидесяти процентов высшего офицерского состава: 3 из 5 маршалов, 13 из 15 командармов, 57 из 85 командиров корпусов, 110 из 195 командиров дивизий, 220 из 406 командиров бригад; Всего за этот период было репрессировано 40 тысяч офицеров и генералов (37 тысяч в сухопутных войсках и 3 тысячи на флоте).

…Но вернемся к нашей поездке. На дорогу от Москвы до Нью-Йорка мне выделили пятьдесят долларов. Много это или мало, я не имел ни малейшего представления, но на всякий случай деньги спрятал подальше, чтобы не доставать их до Америки.

Мы покидали Советский Союз через пограничный пункт Негорелое, за которым начиналась, как тогда говорили, «белогвардейская» Польша. На границе с нашей стороны висел большой плакат с лозунгом: «Революция — вихрь, сметающий все границы». Подразумевалось, что в скором времени во всех странах мира, в том числе и в Польше, установится советская власть.

Пограничные формальности прошли гладко и почти незаметно. Со стороны мы выглядели, наверное, жалко. Безобидная, очень скромная молодая пара с ребенком, вызывающая только симпатии и сочувствие. Одним словом, мы добрались до Гамбурга без особых происшествий.

Сделав первые шаги по немецкой земле, наша семья столкнулась с неожиданными препонами: не зная языка, мы с огромным трудом добрались до пароходной компании.

Правда, там нас приняли неплохо, проверили билеты, указали номер каюты, накормили и обещали на автобусе доставить к пристани, где уже стоял «Миллуоки», которому вряд ли суждено будет войти в историю человечества только потому, что на нем плыли в Америку такие «знаменитости», как я и моя семья. Мир, разумеется, об этих «знаменитостях» еще не знал и, вероятно, никогда не узнает. Это я так с юмором думал о своей поездке. На самом же деле на душе все время было неспокойно. Новая и незнакомая обстановка не способствовала хорошему настроению. Мы чувствовали себя маленькими и затерянными людьми в бурном океане событий.

Отплыли мы из Гамбурга в Нью-Йорк в тихий августовский день и, стоя на палубе, наслаждались прекрасным видом удаляющегося от нас берега. Я удовлетворил свое любопытство в отношении тоннажа нашего судна: его водоизмещение было что-то около 21 тысячи тонн. Действительно, эта цифра мне ни о чем не говорила.

Пароход оказался очень уютным, а наша каюта — прямо-таки «царской». Мы еще никогда не видели такой роскоши и богатства. Во всяком случае, каюта была куда респектабельной, чем наша комната в коммунальной квартире в Москве. Единственное, что продолжало смущать, это убожество наших туалетов. И к завтраку, и к обеду, и к ужину мы выходили в одном и том же обличье.

Первые два дня плавания прошли для нас незаметно. Мы гуляли по палубе, загорали, купались в бассейне, играли в пинг-понг. Я оказался одним из лучших игроков и тем самым завоевал популярность среди пассажиров. Окружающие нас люди всячески стремились выказать свое расположение. Языковой барьер мы преодолевали с помощью жестов и какой-то смеси русского с тарабарщиной. Все было хорошо. Мы наслаждались путешествием, забыв обо всем, что могло нас беспокоить. Однако до конца испытать удовольствие от трансатлантического маршрута нам было не суждено.

Неожиданно поднялся сильный ветер, и вскоре разразился страшный шторм. Пароход раскачивало все сильнее, началась настоящая морская качка. Шторм достиг одиннадцати баллов. Наш пароход то оказывался на гребне волн, то падал вниз. Пассажиры попрятались по каютам. Мы с женой почувствовали себя плохо, и лишь наш сынишка наслаждался бурей и пребывал в прекрасном настроении.

Двое суток длился шторм, и нас немилосердно терзала морская болезнь. Все, что мне хотелось тогда, — любым путем избавиться от этого кошмарного состояния. Уж лучше утонуть, чем так мучиться! Двое суток мне было так плохо, что я не мог ни на чем сосредоточиться. Когда, наконец, океан успокоился, до американского берега было уже рукой подать. Между тем, мы с женой выглядели, как после серьезного заболевания печени: желтые, изможденные, похудевшие.

В Нью-Йорке нас встретили сотрудники советского генерального консульства и проводили в здание этой миссии, находившееся тогда в самом центре города «желтого дьявола». Нам выделили для жилья большую комнату на первом этаже. Там же была ванная. В консульстве проживали также генеральный консул Толоконский и вице-консул Гусев. Кухня, одна на всех, располагалась на третьем этаже. Единственной американкой в консульстве была мисс Арнольд, работавшая в должности секретаря. Другие советские работники миссии проживали на частных квартирах.

Толоконский оказался очень привлекательным и располагающим к себе человеком. Высокого роста, всегда прекрасно одетый, с седеющей шевелюрой, в темных очках, он походил на преуспевающего бизнесмена. Держался Толоконский солидно, говорил ясно и кратко. Некоторая самоуверенность в манерах не вызывала в людях, с которыми он общался, раздражения.

К моему удивлению, Толоконский и был тем самым резидентом Главного разведывательного управления. Он же стал моим первым учителем в США. В Нью-Йорке, в кругах, где ему приходилось вращаться, он пользовался неизменным авторитетом и популярностью. Непосредственно разведывательной деятельностью Толоконский сам не занимался. Вербовка агентов, встречи с нелегалами не входили в круг его обязанностей. Для этих целей у резидента в подчинении находились другие люди. Нрава он был доброго и ко мне и к моей жене с самого начала отнесся очень тепло, почти по-родственному.