Анри Труайя - Грозные царицы

После его отъезда ощущения Екатерины напоминали ощущения девушки, которую обманула первая любовь. Франция, которую она так любила, оттолкнула ее и предала, предпочтя другую. Нет, это не ее дочери показали на дверь, а ей самой – с ее скипетром и короной, с ее армией, со всей славной историей ее страны, с ее безграничными надеждами! Задетая за живое, императрица посылает в Вену своего представителя, которому поручено оговорить условия альянса, от которого она сама так часто отказывалась. Отныне Европа будет поделена на два лагеря: с одной стороны – Россия, Австрия и Испания, с другой – Франция, Англия, Голландия и Пруссия… Конечно, соотношение сил могло еще не раз поменяться, да и взаимовлияние происходит обычно, не соблюдая границ, но в глазах Екатерины карта на ближайшие годы в целом уже была вычерчена.

В этом дипломатическом хаосе советники императрицы суетились и из кожи вон лезли, предлагая, отвергая, торгуясь, ссорясь и мирясь. Особенно дерзкие требования выдвигал с момента, как его включили в состав Верховного тайного совета, герцог Голштинский Карл-Фридрих. Стремление вернуть себе территории, которые некогда принадлежали его семье, превратилось у зятя императрицы в навязчивую идею. Вся история земного шара виделась ему через историю крошечного герцогства, которое он считал своим владением. Раздраженная его бесконечными притязаниями, Екатерина в конце концов официально потребовала, чтобы король Дании отдал Шлезвиг ее зятю, великому герцогу Гольштин-Готторпскому. Столкнувшись с категорическим отказом сделать это со стороны датского монарха Фредерика IV, она взывает к Австрии, просит у нее дружеской помощи и добивается согласия поддержать в случае необходимости неуемного Карла-Фридриха, который просто-таки жить уже не может без клочка земли, который еще вчера входил составной частью в его наследство и которого его лишили в соответствии с позорными международными договорами, заключенными в Стокгольме и Фредериксборге. Однако вмешательство Англии в этот клубок противоречий только спутало все карты.

Царица, доведенная до отчаяния тем, что ей никак не удавалось разобраться в нагромождении государственных дел, находила, как это было у нее заведено, лучшее лекарство от забот и огорчений в крепких напитках. Вот только пьянство и обжорство вместо успокоения приносили новые страдания, окончательно разрушая здоровье. Ей случалось пировать до девяти утра и засыпать в стельку пьяной, рухнув в постель с едва знакомым мужчиной. Среди придворных поползли слухи о том, что монархия вот-вот развалится. И – как будто недостаточно было вечных пересудов о том о сем – словно для того, чтобы бесповоротно отравить атмосферу во дворце, там снова заговорили об этом чертенке, о внуке Петра Великого, который так несправедливо отстранен от власти.

Имя сынишки несчастного царевича Алексея, заплатившего когда-то жизнью за попытку противостоять политике «Реформатора», внезапно всплыло в неутихавших и запутанных спорах о наследственном праве. Противники невинного дитяти полагали, что ему следует разделить участь отца, и он должен быть навсегда исключен из числа представителей династии, способных претендовать на российскую корону. Сторонники малолетнего Петра Алексеевича возражали на это, что, напротив, его права на корону неоспоримы и что этому ребенку самой судьбой назначено взойти на трон и править под опекой близких. Круг его приверженцев составляли в основном дворяне старинных родов и провинциальные священнослужители. Приходили вести о волнениях – то в одном краю России, то в другом. Пока еще не случалось ничего особенно серьезного: довольно тихие сборища перед церквями, шушуканье после службы и только в день ангела – крики толпы, выкликавшей имя мальчика. Канцлер Остерман, стремясь предотвратить угрозу государственного переворота, предложил женить царевича, которому еще не исполнилось и двенадцати лет, на его семнадцатилетней тетке Елизавете. Никто не задумывался, насколько этот союз желателен для заинтересованных лиц. Даже Екатерине, обычно весьма сочувственно относившейся к сердечным порывам, не пришло в голову, насколько странным выглядел бы заключенный по ее инициативе брак между ребенком, едва достигшим подросткового возраста, и почти уже засидевшейся в девках дочерью. Даже императрица не допускала размышлений о будущем этой немыслимой четы. Но замыслу этому не суждено было осуществиться: увлеченные сватовством «заговорщики», которым вопиющая разница в возрасте вовсе не казалась препятствием, вдруг сообразили, что Церковь наверняка не одобрит такой кровосмесительный брак, и после долгих дискуссий отвергли казавшуюся такой соблазнительной поначалу идею. Впрочем, Меншиков тут же и заменил ее, на его взгляд, куда лучшей. Набравшись наглости, он предложил женить царевича Петра не на тетке царевича Елизавете, а на собственной его, Александра Даниловича, дочери – Марии Александровне. В ней, добавил он скромно, соединяются красота души с совершенством телесным, и, женившись на ней, Петр Алексеевич станет счастливейшим супругом во вселенной. Правда, девушка была уже просватана с 1721 года Петру Сапеге, смоленскому воеводе, и, как говорят, влюблена в жениха по уши, но это детали, и они не смогли остановить Екатерину. Если учитывать чувства каждого, прежде чем получить благословение священника, никто никогда не женится и не выйдет замуж! И царица решительно отменила помолвку этих голубков, шедшую вразрез с ее желаниями, столь же решительно назначив Марию Александровну Меншикову невестой царевича Петра Алексеевича, а Петру Сапеге в качестве компенсации предложив собственную внучатую племянницу Софью Скавронскую. Между прочим, Ее Величество не забыла проверить мужские достоинства того, кого предназначила в мужья своей юной родственнице: Сапегу не раз приглашали в весьма гостеприимную царскую постель, где он доказал, на что способен. Да и вообще он умел себя вести и не протестовал против замены невесты. Екатерина с Меншиковым радовались и поздравляли друг друга с таким удачным и скорым разрешением проблемы, все были довольны, только бедняжка Мария Александровна лила слезы над своей погибшей любовью и проклинала счастливую соперницу, Софью Скавронскую.

Другая пара затеянной императрицей и Меншиковым матримониальной кадрили – царевна Анна и ее муж, герцог Карл-Фридрих Гольштин-Готторпский – тоже пребывала в глубоком унынии с тех пор, как узнала о намечавшемся бракосочетании, которое под предлогом соблюдения интересов Петра Алексеевича на самом деле должно было укрепить власть в стране его будущего тестя и еще вернее отдалить от возможности взойти на трон обеих дочерей Петра Великого. Считая, что их приносят в жертву, хотя и по совершенно разным причинам, Анна и Елизавета бросились к ногам матери, умоляя ее отказаться от идеи этого возмутительного брака, способного принести удовлетворение только одному-единственному человеку: этому подстрекателю, хитрому, ловкому и изворотливому светлейшему князю. Царевен поддержал заклятый враг этого последнего – граф Толстой, пришедший в бешенство, увидев, что его постоянный конкурент может еще преуспеть в укреплении своей власти, если выдаст дочь замуж за наследника российской короны. Екатерину, казалось, разволновал этот жалобный хор, она сказала всем троим, что подумает о происходящем, и выпроводила их, не приняв никакого решения и в действительности ничего толком не пообещав.