Мой сын – серийный убийца. История отца Джеффри Дамера - Лайонел Дамер
* * *
В течение следующего года, пока я изо всех сил пытался получить степень доктора философии, я наблюдал, как Джефф растет и становится все более оживленным. Он оставался игривым, но его игра начала приобретать определенный характер. Он не любил никаких форм соперничества и избегал игр, связанных с физическим контактом. Он не участвовал в драках или других формах детской борьбы. Вместо этого он предпочитал игры, правила которых были четко определены и не подразумевали конфронтацию, игры, полные повторяющихся действий, особенно те, которые обычно основывались на темах преследования и сокрытия, такие игры, как прятки, пни банку и в призрака на кладбище[5].
Иногда, возвращаясь домой из лаборатории, чтобы быстро перекусить и вернуться к работе, я видел Джеффа, притаившегося за деревом или сидящего в кустах. В такие моменты он казался полностью поглощенным игрой, поэтому я старался не нарушать его концентрацию, окликая его или махая рукой, входя в дом. Я не мешал ему играть в эту игру, ужинал и вскоре уходил, поглощенный своей собственной одержимостью, которая, возможно, была не менее сильной, чем его собственная.
В лаборатории я погружался в работу. Я никогда не был хорошим учеником. То, что другим давалось легко, у меня занимало гораздо больше времени. Вместо этого я просто был усердным, усидчивым и трудолюбивым работником. Для меня приложить сил меньше, чем «все-на-что-я-способен», означало бы провал. У других случались вспышки творческого азарта, внезапного озарения, но у меня была только сила моей собственной воли.
Во время нашего пребывания в Пэммел-Корт я проявлял эту волю в полной мере. Моя докторская работа стала в буквальном смысле моей жизнью. Я почти ни о чем другом не думал. И конечно, в сравнении с ней другие части моей жизни неизбежно начали меркнуть. Джойс помрачнела. И Джефф тоже.
Я видел его мельком – мальчиком, шныряющим по комнате или ужинающим за обеденным столом. Я общался с ним урывками, быстрыми объятиями по пути на работу или с работы. Я обменивался с ним короткими «привет» и «пока». Доктор философии Лайонел Дамер возвышался передо мной, как огромная гора. Все остальное казалось незначительным.
Но Джефф не был незначительным. Он становился все больше с каждым днем. Тем не менее я едва видел, как он растет, едва замечал изменения, которые происходили с ним. И вот однажды Джефф заболел, и мой забег за ученой степенью прервался.
Детские болезни, которыми страдал Джефф когда-то, давно прошли. Он казался здоровым и крепким, нормальным во всех отношениях ребенком. И вот весной 1964 года он начал жаловаться на боли в области паха. Эти боли усилились, и в его мошонке появилась небольшая выпуклость. Мы сразу же отвезли его к врачу, и впоследствии ему поставили диагноз «двойная грыжа». Врач объяснил, что грыжа была результатом врожденного дефекта и что для устранения этой проблемы необходима операция.
Операцию назначили на следующую неделю, и в больницу Джефф решил взять плюшевую оборванную собаку с висячими ушами, с которой он спал с двухлетнего возраста. После операции Джеффа отвезли в палату, где он оставался под наркозом еще несколько часов. Когда он проснулся, конечно, ему было очень больно. Позже я узнал, что ему было так больно, что он спросил Джойс, не отрезали ли врачи его пенис.
Он оставался в больнице несколько дней, и даже после того, как он вернулся домой, его выздоровление, казалось, затягивалось. Долгие дни он лежал на диване в гостиной, завернувшись в большой клетчатый халат. Все это время, пока он выздоравливал, он двигался медленно, грузно, как старик. Жизнерадостность, которая сопровождала все его детство, вся его энергия, казалось, иссякли.
Во время любой болезни, конечно, в определенной мере портится настроение. Но у Джеффа эта хандра начала приобретать характер чего-то постоянного. Он казался меньше, каким-то более уязвимым, возможно, даже более печальным, чем когда-либо прежде.
К осени 1966 года, когда наше пребывание в Пэммел-Корт подходило к концу, это странное и едва уловимое помрачнение начало проявляться почти физически. Его волосы, которые когда-то были такими светлыми, постепенно темнели, и глаза становились все темнее. День ото дня он, казалось, уходил все больше внутрь себя, подолгу сидел тихо, почти не шевелясь, его лицо было странно неподвижным. Теперь, когда я смотрю на фотографии моего сына в этом возрасте, я не могу не задаться вопросом, не формировались ли уже в его сознании странные формы, странные представления, которые он сам еще не мог понять, мрачные фантазии, которые, может быть, даже пугали его самого, но которые он не мог в себе подавить. На фотографиях я вижу только ребенка, играющего во дворе или молча сидящего со своей собакой, но я не могу отделаться от ужасной мысли – а что, если уже тогда, когда были сделаны эти фото, он уже погружался в ту самую Тьму, в тот мир, который был невидим для меня? Что, если мир монстров подспудно сопровождает всех нас с самого рождения, но другие дети быстро отбрасывают его в сторону, а в моем сыне он по каким-то причинам с каждым днем ширился, становился заселенным все более отвратительными существами?..
Со стороны я видел только тихого маленького мальчика, который – по крайней мере, после того, как мы покинули Пэммел-Корт – казался более замкнутым, чем раньше, более замкнутым, менее склонным сверкать своей теплой улыбкой. Вполне возможно, что я не видел ничего большего, потому что слишком быстро пробегал мимо своего сына. Иногда, почти краем глаза, я видел Джеффа, когда он сидел на диване, тупо уставившись в мерцающий телевизор. Я даже не могу вспомнить выражение его лица или хоть в какой-то степени вспомнить свет в его глазах. Что еще более серьезно, я не могу припомнить,
