Хэди Фрид - Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно

— Давай.

Я побежала в дом, нашла карманный нож и вырезала на деревянных воротах: 1 сентября 1939 года.

Когда кончилась война, ни меня, ни Анны не было в Сигете. Не было и тех ворот, на которых мы собирались вырезать дату встречи. Позднее я слышала, что их сожгли во время войны: не хватало дров.

Осенью 1940 года мне было всего шестнадцать, но большой мир уже начал надвигаться на нас. До 1918 года Трансильвания была частью Австро-Венгерской империи. По условиям Версальского мира она отошла к Румынии; теперь она должна была быть возвращена Венгрии. Румынские венгры ликовали, радовались и евреи старшего поколения, считавшие себя венграми. Наши родители так никогда и не примирились с переходом в Румынию. По-венгерски говорили в каждой еврейской семье, многие евреи ассимилировали венгерскую культуру.

Были проблемы и со школами. Румын среди учеников было очень мало, но никому не разрешалось говорить по-венгерски. Нас штрафовали за каждое произнесенное венгерское слово. Так продолжалось довольно долго, но в конце концов нашим учителям удалось сделать из нас, еврейских детей, румынских патриотов, которые смотрели на своих родителей-«венгров» сверху вниз. Поэтому в то время, как наши родители ликовали, мы, дети, горевали и надеялись, что венгерское владычество будет только временным.

В Сигете многое изменилось. Румынская знать покидала город, и венгры, которых раньше презирали, почувствовали, что их час настал. В магазинах не хватало красных, белых и зеленых тканей, так как все шили флаги и готовились к великому событию. Был объявлен праздник, все магазины должны были закрыться, у всех должен был быть выходной. Занятия в школе еще не начинались, хотя был уже сентябрь. Я должна была идти в шестой класс к новым, венгерским, учителям. Мне будет не хватать моих старых учителей и одноклассников-румын, которые уезжали из города.

Меня разбудили чьи-то шаги на лестнице, я открыла глаза и увидела, что Ливи еще спит. Сентябрьское солнце, заглянувшее в открытое окно, отчаянно пыталось согреть холодный утренний воздух. Я встала, надела халат и открыла дверь. Жужа, наша служанка-венгерка, только что закрыла за собой дверь на нашу мансарду и спускалась вниз.

— Доброе утро, Жужа. Что ты здесь делаешь так рано?

— Я сейчас вывесила флаг из окна. Вся улица во флагах, они так красиво развеваются. Скорее одевайся. Мы должны выйти и встретить их в десять часов. Я вам тоже сделала маленькие флажки — мы будем махать ими солдатам.

— Нет, я не пойду.

Жужа была поражена моим равнодушием. Она уже надела свой лучший наряд и светилась от радости. Ее день настал. Теперь кончатся все невзгоды и она заживет счастливой жизнью. Ей и в голову не приходило, что, кто бы ни были ее хозяева — румыны или венгры, — все равно она останется бедной служанкой.

Я пошла на кухню, там сидели за завтраком родители. Они разделяли радость Жужи и пытались убедить меня в преимуществах венгерской власти. Венгры будут защищать евреев; они знают, что евреи всегда храбро стояли на их стороне, и отблагодарят евреев за их лояльность. Я молча пила свой кофе и не могла понять их энтузиазма.

Жуже не сиделось на месте от нетерпения. Она бегала по всему дому — здесь застелит постель, там вытрет пыль с буфета, наконец попросила разрешения срезать цветы в саду. Она набрала полное ведро астр и георгинов, чтобы бросать солдатам. Снова и снова она пыталась уговорить меня пойти с ней, но я отказывалась.

Все ушли, и я осталась дома одна. Однако в конце концов любопытство победило, и я решила выйти на улицу посмотреть. Я оделась и пошла за Анной. Мы вышли на угол Больничной улицы, чтобы там ждать венгров, которые должны были войти в город по шоссе. Было десять часов утра, на тротуарах толпились возбужденные люди с флагами и цветами. Венгерский флаг свешивался из каждого окна, и воздух был наполнен предвкушением счастья. Официальная встреча должна была состояться в городском парке, но люди хотели приветствовать войска, как только они подойдут к окраине города. В ожидании своих освободителей они кричали «ура» и пели патриотические песни.

Прошло немного времени, и вдали показалась туча пыли, извещая о приближении солдат. Вскоре я могла различить переднюю колонну и знамя над ней. Возгласы «Ура!» встретили солдат, распевавших марш Ракоци. Взрослые и дети, венгры и румыны махали, кричали и пели, бросали цветы и посылали поцелуи. Девушки бросались на шею солдатам, обнимали и целовали их. Все последовали за ними в парк, где ждал официальный комитет по организации торжественной встречи. Венгерская знать расположилась на трибуне, возведенной по этому случаю, а Биро Анталь, сам себя назначивший бургомистром, ходил взад-вперед с листком бумаги в руках, повторяя свою речь. На лбу у него выступил пот. Учитель пения призывал своих учеников петь как можно лучше, угрожая расправой за непослушание. Он с трудом справлялся с ними. Когда, наконец, послышался марш Ракоци, все вздохнули с облегчением. Учитель заиграл народную мелодию, и, как только показались солдаты, дети запели. Войска выстроились перед трибуной, и бургомистр начал свою приветственную речь. Мы с Анной пошли гулять в Милл-парк.

Эйфория продолжалась несколько дней, но вскоре снова установился старый распорядок. Начались занятия в школе, я постепенно осваивалась с новой программой, новыми учителями и новыми товарищами. Тем временем голос сумасшедшего в репродукторе (мы купили новый) становился все более назойливым. Австрия, Чехословакия и Польша были оккупированы, и до нас доходили слухи о зверских расправах над инакомыслящими и евреями. Знали ли мы тогда о концлагерях? Я не помню.

Но я помню еврея-беженца из Польши, он пришел в наш город, и его спрятала тетя Лотти задолго до того, как пришли венгры. Он сидел в затемненной комнате, и вскакивал каждый раз, когда кто-то стучал в дверь. Нам, детям, разрешали носить ему пищу, но я боялась его бегающих глаз, в которых отражались робость, страх, боль. Я так много хотела бы спросить у него, рассказать ему. Мне хотелось утешить его, но я не знала его языка. Родители отвечали на мои вопросы уклончиво, а друг другу рассказывали шепотом об ужасах, которых ему удалось избежать, но, по-моему, никто не верил тогда, что это может коснуться нас. Все это происходило в Германии, Австрии, Чехословакии, Польше, но не в Венгрии. Мы были венгерскими гражданами, наши родители воевали в венгерской армии во время Первой мировой войны. Ребенком я играла с отцовскими медалями за храбрость. С нами ничего не могло случиться.

Я жила, как и раньше: делала уроки, писала дневник, встречалась с друзьями, мечтала о любви. Мечтала о Нем с большой буквы, о том, кого я встречала каждый день по пути в школу. Мечтала и надеялась, что в один прекрасный день он, быть может, заметит меня и ответит взаимностью на мои чувства. Он был высок и строен, и каждое утро я молилась, чтобы его голубые глаза встретились с моими. Я проходила мимо него, затаив дыхание, но он всегда был увлечен беседой с другим мальчиком. И вот однажды, когда я возвращалась из школы, это случилось. Наконец-то он был один. Увидев его, я замедлила шаг. Сердце билось, подгибались колени. Сейчас, сейчас он меня увидит, быть может, поздоровается со мной, а может, даже пройдет со мной хоть чуть-чуть. Он шел, насвистывая, и, когда мы поравнялись, — плюнул. Не украдкой, как иногда сплевывают при простуде, и не случайно, мимоходом, на землю. Умышленно, с отвращением он плюнул мне в лицо.