Дочь Аушвица. Моя дорога к жизни. «Я пережила Холокост и всё равно научилась любить жизнь» - Това Фридман
Что мне все еще трудно понять все эти годы спустя, так это отсутствие минимальной совести и небрежность, с которой совершались убийства невинных гражданских лиц: нацисты расправлялись с беззащитными людьми с непостижимой естественностью, как будто все, что они творили, было в полном порядке вещей.
Тогда мой отец закрыл мне глаза рукой и оттащил меня от окна. Его первым побуждением было защитить мою неосведомленность — ведь однажды увиденные убийства, подобные этому, не могли остаться незамеченными, они навсегда отпечатывались в восприимчивой детской памяти.
Я как сейчас помню звук выстрелов, которые уничтожили моих родных, звон гильз, каскадом падающих на тротуар. Крики, которые я услышала, были настолько звериными, что, если я намеренно вызову в воображении это воспоминание, я обнаружу, что они все еще звенят у меня в ушах. Нечеловеческий вой, казалось, пронесся от центра земли до самых небес.
Одного я так и не услышала — как плакала мама. Она отличалась особенной манерой переживать потрясения, никогда не позволяла себе открытого проявления горя. Когда мой отец отнял руку от моих глаз, я увидела ее. Мама молчала. Молчала так, как будто из ее легких вышибло весь воздух. Она была не в состоянии издать ни звука. Она вобрала все слезы и страдания, погрузила их глубоко в себя и никогда больше не выпускала наружу.
В тот день расстреляли и часть души моей мамы. С каждым новым погибшим немцы потихоньку калечили изнутри всех нас. Я все еще чувствую ту мглу непоправимого несчастья, которая опустилась тогда на нашу семью, это всепоглощающее бессилие. Мы, как народ, ничего не могли сделать, чтобы остановить эти или последующие убийства. Возмездия не предполагалось. Никакого око за око. Они уничтожали нас совершенно безнаказанно.
Я жила в постоянном страхе, что моих родителей убьют прямо у меня на глазах или что они исчезнут и никогда не вернутся. Каждое утро, с момента пробуждения, я боялась, что сегодня настанет моя очередь умереть. Я ложилась спать в страхе, что не проснусь следующим утром.
Все это время я была парализована острым чувством голода. Когда в 1940 году немцы организовали гетто, первым делом они ввели ограничение на питание. Предполагалось, что в месяц мы сможем выжить всего на 2,5 кг хлеба и 200 г сахара на человека. Большинство взрослых людей могли бы протянуть на таком пайке неделю, не больше. Сначала немцы запретили нам покупать мясо у мясников. Затем они ограничили доступ к хлебу. Часы работы пекарен были ограничены. Женщины вставали с постели посреди ночи, чтобы встать в очередь за булкой, рискуя быть застреленными, если их поймают на улицах до окончания комендантского часа. Иногда они возвращались с пустыми руками. Иногда они вообще не возвращались. Шли месяцы, запасы продовольствия уменьшались. Для того чтобы самые нуждающиеся не умерли с голоду, была организована выдача скудного, но горячего питания.
Я помню, что мне было трудно ходить. Я медленно развивалась, вероятно, потому что мой организм в то время был лишен витаминов, как раз тогда, когда его нужно было лелеять, развивать, оздоравливать. Из-за постоянного недоедания я даже до четырех лет не очень хорошо ходила. Пребывание под столом в течение столь длительного времени, вероятно, также препятствовало развитию моих костей и мышц. Должно быть, я отчаянно нуждалась в кальции, необходимом для плотности и прочности костей. Когда я вылезала из-под стола, то ходила по квартире, облизывая стены. Должно быть, так я интуитивно пыталась извлечь кальций из мела в штукатурке. Мама пыталась отучить меня от этой привычки.
— Ты опять облизывала стены, — говорила она.
— Нет, не облизывала, — отвечала я.
— Не лги мне. Я вижу следы от языка. Стена-то мокрая.
Она даже иногда порола меня. Конечно, это было не больно. И при первой же возможности, как только она поворачивалась спиной или выходила из комнаты, я снова начинала облизывать стены.
Все страдали от усиливающегося голода. Самые отчаявшиеся родители отправляли своих детей за пределы гетто в поисках пропитания, несмотря на угрозу смерти — нацисты убивали евреев без самого элементарного судебного разбирательства.
Сквозь стены, сквозь дыры, через сторожевые посты,
Через провода, через завалы, через заборы:
Голодный, смелый, упрямый
Я убегаю, бросаюсь, как кошка.
В полдень, ночью, на рассвете,
В метели, в жару,
По сто раз на дню я рискую своей жизнью,
Я рискую своей детской шеей.
Никто не описал мужество, проявленное еврейскими детьми в те годы, лучше, чем польская поэтесса еврейского происхождения, Генрика Лазовертувна, в своем историческом произведении «Маленький контрабандист», написанном в 1942 году в Варшавском гетто, где она жила и умерла. Стихотворение как раз посвящено детям-контрабандистам, выживавшим и погибавшим в Варшаве: в нем отдается дань уважения каждому из ребят, из разных гетто в многочисленных городах, оккупированных нацистами, включая Томашув-Мазовецки.
Под мышкой у меня холщовый мешок,
За спиной рваная тряпка;
Бегу на своих быстрых молодых ногах
Со страхом в сердце.
Но я вынесу все;
Я выстою, что бы ни произошло —
Чтобы завтра вы все могли поесть хлеба.
Скорее всего, некоторые родители посылали детей за помощью к своим бывшим соседям, полякам, сочувствующим евреям. Другие давали им деньги или ценные вещи, чтобы те обменяли их у поляков по ту сторону колючей проволоки. Нередко дети также выносили письма, в попытке донести до внешнего мира информацию о масштабах наших страданий. Люди надеялись, что, раз дети малы, у них было больше шансов остаться незамеченными. Ну а если бы их поймали, в доме становилось на один рот меньше.
Сквозь
