Воспоминания - Ксения Эрнестовна Левашова-Стюнкель
Подальше от елки, на столе, приготовлены подносы со сладким. Все, что покупалось в течение недели, все лежит на подносах. Мы щелкаем орехи, чистим миндаль и надеваем на острый конец изюминку — получается гриб. И занятно, и вкусно. Так быстро проходит рождественская елка! Не успеешь ею насладиться вдоволь, как уже спать. Сколько времени ждали, и так быстро все кончилось. И как хочется продлить этот прекрасный день! Нас успокаивают, что елка продлится до 6 января. Но Рождество-то прошло. Радость ожидания, гости, подарки — все это кончилось. Елка будет стоять, как прекрасное напоминание этого вечера. Потянулись будни — игра в снежки, коньки, постройка снежных домов. Целые дни мы проводили на воздухе.
А летом мы с папой поехали к бабушке в Гангё, куда она навсегда переехала из Петербурга. Чудесно было и на пароходе, и в гавани, а потом на берегу моря собирать красивые камешки. Жоржик был еще маленький, побежал к папе навстречу, наткнулся на камень и прикусил себе язык. Все было залито кровью, и язык висел на кончике. Это было невыносимо больно и страшно. Но все обошлось благополучно и никаких последствий не осталось.
Потом папа со мной и Борей поехал навестить свою тетю — учительницу. Она безвыездно жила на мызе, на самом берегу моря, за домом сушились рыбачьи сети, и две лодки, одна опрокинутая, другая на цепи, покачивалась на воде. Мы походили по берегу. Там одни серенькие гладенькие камешки. Побродили по чахлому лесу, где много вереска и мха, зашли во двор, посмотрели, как доят коров. Молоко звонко и сочно лилось в белое эмалированное ведро. Ознакомились с курятниками и кроликами. Стал моросить дождик. Мы вернулись в дом, в большую светлую комнату, где старая тетушка раскладывала пасьянс, а другая — длинными спицами вязала какую-то пушистую шерстяную вещь. Под висячей лампой с большим светло-зеленым фарфоровым абажуром — хорошо освещенный стол, и мы с Борей устроились играть в самодельную игру, где крест на крест в четыре ряда были наклеены по краям красные и черные кружочки. Задача была в том, чтобы полностью овладеть каким-нибудь кружочком.
Очень я любила воскресные дни. У нас всегда собирались дядя Тоня — муж маминой сестры тети Люды (у нее был чудесный голос); племянник дяди Тони, дядя Иосиф, молодой офицер, приятель дяди Коли, мужа тети Лизы; мамина подруга, пианистка Эмилия Константиновна Карышева. Они с мамой играли в четы-ре руки, и в зале стояла тишина. Потом папа играл на корнете, словом, весь вечер звучала музыка, и мы, маленькие, знали, что ходить, говорить, когда звучит музыка, нельзя. Редкое воскресенье проходило без музыки, товарищ дяди Иосифа, Виноградов, приходил со скрипкой — и всех их объединял звук. Папа прекрасно играл на корнете, его братья тоже были очень музыкальны. Как это удивительно, что мамина и папина родня — все были если не профессионалами, то все-таки музыкантами. Папа с мамой вечерами нередко играли вдвоем.
Лежишь, бывало, в кровати, сердце замирает от восторга, невозможно, чтобы эти звуки уходили! Такое наслаждение вслушиваться в симфонии Бетховена. Музыка с рождения звучала в нашем доме и была чем-то необходимым и прекрасным, с пеленок звучали Глинка, Чайковский и Шопен.
Дядя Тоня вместе с тетей Людмилой часто посещал нас и любил возиться с детьми, в особенности со мной. Однажды, когда я посадила свою куклу на горшочек и вышла на минутку из комнаты, он, воспользовавшись моим отсутствием, налил в горшочек чаю. Каково было мое изумление, когда я это обнаружила! «Кукла, как тебе не стыдно! Ты сделала мокро!» — только и смогла я произнести.
К папе приезжали братья из Финляндии, и один из них, дядя Готлиб — он был хорошим художником, — нарисовал наш дом со стороны сада.
Маму часто навещали ее сестра Людмила и жены братьев тетя Соня, француженка, и тетя Шура, молодая, только что вышедшая замуж за дядю Леню. Постоянными гостями была и семья маминой подруги по пансиону, Карышевой, у которой дети были однолетки с нами. Дом наш отличался гостеприимством, и все чувствовали себя как дома. Но папа стал часто опаздывать к обеду, и мама беспокоилась, ждала его, иногда плакала. Я спросила, почему она плачет. «Ты думаешь, что папа утонул?» — спросила я. «Нет, так, я беспокоюсь». Впоследствии я узнала, что папа пропадал в клубе, и маме это очень не нравилось. Она часто оставалась вечером одна, была расстроена, бродила из комнаты в комнату, и было видно, что ей нечем заняться.
Когда я стала старше, узнала, что папино хождение в клуб нередко кончалось выпивкой. Это вызывало у мамы слезы и постоянную тревогу. В это время у нас в доме появился дядя Иосиф. Он приходил к нам часто и на Рождество принес маме красивого бульдога, у которого голова отвинчивалась, и там были конфеты.
Мама моя была очень красивая: большеглазая, с чудными волосами, гладко зачесанными, доходившими до спины. Она была приветливая, ласковая, чрезвычайно хлебосольная. Мы, дети, ее очень любили и боялись: случись какая-нибудь шалость, ничего от нее не скроется — посмотрит и скажет: «А ну-ка, расскажи, как же это так случилось», — и смотрит прямо в глаза, и ждет правдивого ответа. «Если соврешь, все одно увижу — ложь всегда в глазах видна». Этот страх не делать недозволенного и не лгать прошел через всю жизнь, поэтому маму звали вездесущей и всезнающей.
Однажды папа из театра пришел заболевшим, наутро выяснилось, что у него крупозное воспаление легких. Он, вспыливши, выбежал на улицу и выпил холодного пива. Вот пришли страшный день и страшная ночь, я жалась к маме, и почему-то мы не спали в кроватях, а сидели на сундуке в теплой комнате около маминой спальни. Я вздремнула, и мне приснилось, что вся комната наполнилась удавами и некуда от них спрятаться. Я закричала. Мама в тревоге спрашивает, что со мной, а со мной — ужас, преддверие ужаса. Папа звал меня.
Папа умер, все кончилось. В гостиной между тремя окнами стояли высокие, затянутые белыми простынями зеркала, в комнате холодно, запах ладана, много чужих и разных людей. Мама похудела, в черном платье, с красными глазами. Какой-то страшный холод и бездомность в доме. Пустой кабинет без хозяина. Закрытый футляр от корнета, уже
