Евгений Весник - Записки артиста

СЛЕДОВАТЕЛЬ (бьет ее по лицу). Сука!

Следователя затрясло, согнуло… Он ищет по карманам, очевидно лекарство, но поздно – он падает на пол: начался эпилептический припадок… Вместе с джентльменами Мама помогает больному прийти в себя.

Непонятно, почему немножко повыли волки. Как только оркестр заиграл бодрый марш, на небе появился сам «вождь», поставил перед собой огромную толстенную книгу под названием «Акмолинский лагерь ГУЛАГа. 1942 год».

Книга открывается, и мы видим: барак, нары. Полумрак. Входят три женщины. На них грязные робы, в которых они похожи на бесполые существа, платки скрывают лица. Одна из женщин – Мама, снимающая с себя одежду.

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА. Тш-ш… (Прислушивается.) Что это?

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА. Пойду гляну. (Уходит.)

Женщины в полумраке продолжают раздеваться.

Возвращается Вторая женщина. (Тоже снимает одежду.) Помните, Зинке охранник прикладом зубы повыбивал? А корни-то острые остались. Ворочать языком ей трудно. Раздобыла где-то напильник, несчастная, подравнивает… Слышите? (Все прислушиваются.) Ох Господи Боже ты мой, бедная…

Света стало больше. Видно, что женщины молоды, красивы. Их жесты легки и естественны. Они расчесывают волосы, прихорашиваются, словно дома, а не в бараке.

ГОЛОС (за облаком). Почта! Почта!

В барак падают две небольшие посылки (одна из них – мною посланная) и несколько писем. Пауза.

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА (глухо рыдает, держа в руке письмо-треугольник. Сквозь рыдания). Как это в Библии сказано: «Всему и всем одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому… Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем». За что? Зачем? Ему всего восемнадцать было… (Плачет.)

Прижавшись друг к другу, женщины молчат. Мама протягивает подружкам гостинчики из моей посылки… Тишина… Слышен лишь хруст сухарей на зубах. Вторая женщина потихонечку, опустив голову, затягивает какую-то печальную песню, слов не понять… Первая встает и заводит под песню странный и непонятный танец. Мама уставилась в одну точку – там ей улыбается Папа, а я кричу «ма-а-а, мма-а-а-а!!!» Первая, не прекращая танцевать, нервно, истерично хохочет, потом кричит во всю мочь: «За что??!» И падает в обморок. В наступившей тишине множество голосов кричат: «Тихо, суки!»

В небе творится черт-те что… Поют, стреляют, рассыпаются блестки фейерверков, целуются ангелочки. «Вождь всех времен» поднимает большой бокал, что-то говорит (плохо слышно): «Во-пэрвых». Потом еле-еле слышно: «Во-вторых…» И где-то в конце: «За вэликий русский народ». Идут цирковые представления, женщины-матери плачут от горя и от счастья. Все ревет и стонет. Клоун хохочет, а из глаз почему-то брызжут вперед метра на два от него – слезы!

На седьмом небе Мама и я. Она – седая, я – худенький студентик с двумя медалями «За отвагу» и орденом Красной Звезды и значком «Гвардия» на груди. Мы устраиваемся поудобнее в уютной машине времени и говорим, говорим, говорим. Я – о том, как сложилась моя судьба с 1937 по 1946 год и про войну. Она – про тюрьмы и лагеря.

Я наблюдаю за мамой тех лет… Несмотря на то, что после освобождения из лагеря ей не разрешали жить со мной в Москве (называлась эта «забота» о таких освобожденных заключенных, то есть осужденных без предъявления обвинения, «минус 100 городов»), она увлеченно преподавала музыку детям городов Савелово и Кимры, завоевала симпатии и уважение всех с ней общавшихся людей. Осталась такой же доброй и жизнелюбивой, какой и была до «упражнений» вождя с судьбами людскими. И никакого озлобления, никакой трусости – лишь гордое чувство своей невиновности перед Родиной и своего достоинства гражданского, человеческого, политического и женского!

Спектакль приближается к финалу. Уже прозвучали слова Хрущева, разоблачившие кошмары, творившиеся при «сапогах и усах», прозвучал текст реабилитаций…

Финальная сцена небесно-земной истории-спектакля: облака превращаются в кремлевские стены… Зрители и я въезжаем (благодаря оптическому обману) через ворота в кремлевский дворик. Таким же образом нас «въезжают» в красивую гостиную, богато убранную и с большим портретом нового главного человека (без волос и без сапог, но со скрытой страстью снимать с себя обувь). Два человека: Большой-большой (небольшого роста) чиновник и красивая седая – моя Мама…

ЧИНОВНИК (в бостоновом костюме. Над ним загорается рубиновая звезда). Уважаемая Евгения Эммануиловна, разрешите мне по поручению советского правительства вручить вам орден Трудового Красного Знамени, незаслуженно отнятый у вас двадцать лет тому назад. (Вручает, прикрепляет.)

Огромный оркестр из множества «музыкантов» по сигналу дирижера (в бостоновом костюме)движениями смычков, усилиями надутых щек духовиков, к которым присоединились сотни ударников, извлекает абсолютную тишину! «Много тишины из кажущегося шума» или «много кажущегося внешнего шума из внутренней тишины»…

ЧИНОВНИК. У меня для вас есть еще одна весть (вручает Маме документ за подписью заместителя председателя Военной коллегии Верховного Совета Союза ССР товарища Борисоглебского): дело по обвинению Якова Ильича Весника пересмотрено. Приговор Военной коллегии от 17 ноября 1937 года отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Ваш муж реабилитирован. Посмертно. Поздравляю.

Ожила рука дирижера с палочкой, надуты щеки, палочки бьют в барабаны, смычки «зачесали» по струнам, но по-прежнему звука нет…

ЧИНОВНИК (над ним горит рубиновая звезда). Не желаете ли что-нибудь сказать? (Над Мамой появляется размеренно бьющееся огромное сердце, может быть, чуточку взволнованнее, чем обычно.) Я спрашиваю вас, не хотите ли сказать несколько слов?

Мама (с прикрепленным на груди орденом) медленно отрицательно качает головой.

Я, наверное только я, заметил, как блеснули в ее глазах слезинки. Оркестр ожил, задвигался всеми своими руками, щеками, смычками, металлом и деревом… Но почему-то (о чудо!) звучит только рояль – любимый Мамой великий, добрый, мудрый, неистовый и ласковый, лиричный Рахманинов, тот, которого Мама пропагандировала детям в музыкальных школах Кимр и Савелово, мелодии которого напевала в тюрьмах и лагерях…