Пол Стретерн - Шопенгауэр

Задолго до того как слава нашла Шопенгауэра, его работы попали в руки юного Рихарда Вагнера. Более того, они произвели на него столь мощное впечатление, что во время революции 1848 г. Вагнер (в обществе анархиста Михаила Бакунина) даже оказался на баррикадах Лейпцига. Как мы знаем, сам Шопенгауэр был в ужасе от такого развития событий, ибо оно грозило ему потерей дохода (и даже вынудило ступить на стезю аскетизма, который он сам пропагандировал). Вагнер был опьянен идеями Шопенгауэра и одновременно переполнен его пессимизмом. В своем юношеском энтузиазме Вагнер сумел совместить несовместимое; результатом стал его собственный анархический нигилизм.

Но и в последующие годы он продолжал черпать творческое вдохновение в работах Шопенгауэра, пусть даже его собственное их прочтение не имело ничего общего с тем, что имел в виду сам философ. Например, никак не скажешь, что его Зигфриду[12] свойственна восточная созерцательность.

Шопенгауэр до сих пор служит источником вдохновения творческих натур, внушая им самые разные идеи. Столь не похожие друг на друга фигуры, как Томас Манн, Джеймс Джойс, Сэмюэл Беккет, Томас Бернхард, испытали на себе влияние Шопенгауэра с его пессимистическим мировоззрением.

Однако влияние Шопенгауэра на последующих философов оказалось еще более мощным и еще более разным. Несчастный Филипп Майнлендер довел пессимистичный взгляд Шопенгауэра на мир до крайности как в том, что касалось проблем общества, так и отдельной личности. Он считал, что единственный способ решить проблему бедности – дать беднякам все то, что они желают. Это тотчас же убедит их в ненужности всех вещей и бесполезности жизни. Тогда они смогут прямо посмотреть в глаза проблеме индивидуального бытия, которую Майнлендер решил по-своему – совершив самоубийство.

Ницше предпочел иной подход. Пожалуй, самый талантливый, самый глубокий мыслитель из тех, кто испытал на себе влияние Шопенгауэра, он просто перевернул понятие воли с ног на голову. Вместо того чтобы утверждать, что миром движет слепая злая воля, которую можно победить лишь аскетизмом и отрешенностью, Ницше воспевал волю к власти. Именно она служит движущей силой человеческой натуры, и все великие люди истории – примеры ее самого яркого проявления.

Взяв на вооружение хитроумную смесь интерпретаций воли обоих философов – Ницше и Шопенгауэра, – Фрейд выдвинул идею бессознательного.

В дальнейшем Шопенгауэр оказал влияние на последнего из традиционных философов – Людвига Витгенштейна. Родившийся, как и Фрейд, в Австрии, Витгенштейн попал под глубокое влияние пессимизма Шопенгауэра и свойственного ему мистического мировоззрения. Знаменитая его фраза «О чем нельзя говорить, должно хранить молчание»[13], хотя и говорит нам о языке и смысле, однако имеет удивительное сходство со взглядами Шопенгауэра, призывавшего к уходу от темной, невидимой воли, которая навечно остается выше нашего понимания.

Приложения

Из произведений Шопенгауэра

Когда мы воспринимаем и рассуждаем о таких вещах, как существование жизни, деятельность любого живого существа, например животного, нам кажется, – несмотря на все, что мы знаем из курса зоологии и сравнительной анатомии, – что есть во всем этом некая непостижимая тайна. Почему же природа отказывается отвечать на наши вопросы?

Безусловно, как все великое, она открыта, говорлива и даже наивна. Тогда почему же она отказывается отвечать на наши вопросы? То, почему ответов у нас нет, может иметь лишь одно объяснение: сам вопрос сформулирован некорректно, ибо проистекает из наших узких представлений или же заключает в себе противоречие. Что, если существует цепочка оснований и следствий, которую нам так и не суждено постичь до конца? Разумеется, нет. На самом деле все обстоит с точностью до наоборот. Такие вопросы остаются для нас непостижимы, потому что мы ищем основания и последствия совершенно не там.

Вещь в себе означает, что нечто существует независимо от ее восприятия нашими органами чувств. Иными словами, это то, что есть на самом деле. Демокрит называет это материей, в конце концов, то же самое говорил Локк. Для Канта это «x», для меня – воля.

Лишь в одной точке я имею иной доступ к миру, нежели представление. Это я сам. Когда я вижу собственное тело, это представление. Но мне также понятны и те порывы и потребности, которые порождают это представление: это воля. Лишь внутри себя я имею это двойственное знание воли и представления.

Двойное знание, которое мы все имеем о природе и деятельности нашего тела, которое дано нам двумя совершенно различными способами, теперь ясно и понятно. Таким образом, мы будем и дальше пользоваться им как ключом к постижению сути каждого природного явления.

Все предметы, которые не являются нашим собственным телом и, таким образом, не могут быть постигнуты нами двояко (а только как представление), мы будем считать подобными нашему собственному телу. И, поскольку мы знаем, что первым способом они подобны нашему телу, мы будем исходить из того, что они подобны и вторым способом.

Таким образом, мы убираем их существование как представление, и тогда остается лишь то, что мы называем волей, точно так же, как и в случае с нашим собственным телом. Какой вид существования мы должны приписать остальному материальному миру? Как еще мы можем постичь этот мир? Ибо помимо воли и представления нам более ничего не известно и даже не постижимо.

Мы жалуемся, что прозябаем в невежестве, что мы неспособны понять связи между всем сущим, в частности связь между нашим отдельным существованием и целым миром. Наша жизнь не просто коротка, наше знание ее – чрезвычайно ограничено. Мы не можем заглянуть ни назад, за наше рождение, ни вперед, за нашу смерть. Наше сознание – это лишь искорка света в ночной тьме. Такое впечатление, будто какой-то злобный демон ограничил нашу способность к знанию, чтобы позлорадствовать по поводу наших мук.

Но такая жалоба неоправданна. Она зиждется на ошибочной идее, что мир был создан интеллектом и, прежде чем обрести реальность в самом начале, он возник как ментальный образ (или представление). Согласно этому ошибочному мнению, мир возник из знания и, таким образом, был доступным знанию – способным быть проанализированным и полностью понятым. Увы, истина же такова: что когда мы жалуемся, что чего-то не знаем, этого нечто не знают никто и ничто, ибо оно абсолютно непостижимо. Непостигаемо по определению».

Состояние, в которое повергает нас смерть, – это наше первоначальное состояние. Иными словами, это наше естественное состояние, чья сила проявляет себя тем, что постоянно производит и поддерживает жизнь, которую мы теряем вместе со смертью. Это состояние вещи в себе, столь отличное от феномена. В этом первоначальном состоянии умственное знание, имеющее дело исключительно с феноменами, становится ненужным. И потому исчезает.

Его исчезновение идентично для нас исчезновению феноменального мира, который был его медиумом и чье исчезновение делает его ненужным. Даже если бы, пока мы пребываем в этом первоначальном состоянии, нам было бы предложено это животное сознание, мы бы отказались от него – точно так же, как исцелившийся калека отказывается от костылей. Любой, кто ворчит по поводу грядущей потери умственного сознания, которое есть не более чем феномен и может быть использовано лишь в феноменальном мире, похож на обращенных в христианство гренландцев, которые отказываются принять идею рая лишь по той причине, что там нет тюленей.

Все это означает, что жизнь можно воспринимать как сон, а смерть – как пробуждение. В этом случае индивидуальность в большей мере принадлежит сну, нежели бодрствованию. Соответственно, смерть представляется индивиду как аннигиляция.

С другой стороны, если мы будем смотреть на жизнь как на сон, смерть перестанет восприниматься нами как переход к чему-то неизвестному и новому, а лишь как возвращение в наше первоначальное состояние, по отношению к которому жизнь – лишь мимолетный эпизод.

Еще более неразумной представляется теория, согласно которой государство есть условие моральной свободы и, таким образом, условие морали. Свобода лежит за пределами феноменов и человеческих договоренностей. Как мы уже видели, государство отнюдь не направлено против эгоизма в целом. Наоборот, оно возникло из эгоизма и существует, чтобы продвигать его дальше. Этому эгоизму прекрасно известно, где лежат его интересы. Он методично движется дальше: принеся узкий индивидуальный взгляд в жертву всеобщему взгляду, он тем самым становится общим эгоизмом всех.