Валерий Панюшкин - Ройзман. Уральский Робин Гуд
Музыканты. Расцвет Свердловского рок-клуба. Вячеслав Бутусов поет песню «Скованные одной цепью». Именно в 86 году и написана. Группа «Чайф» впервые выступает на Свердловском рок-фестивале и записывает первый альбом, тогда как лидеры группы Шахрин и Бегунов продолжают работать строителями и возводить многоэтажные дома, глядящие на озеро Шарташ.
Разбойники. Перестройка ведь начинается – первые кооперативные предприятия, а с ними и первые бандитские крыши.
И в том же году Борис Ельцин, бывший первый секретарь Свердловского обкома избран кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС.
А Ройзман поступает в Свердловский университет на исторический факультет. Но заниматься будет не захватывающей историей славянских народов, не битвой на Косовом поле, а древней иудаикой. Кажется, в пику тому обстоятельству, что единственная сомнительная национальность в многонациональном Свердловске в те годы была – еврей.
Юля каким увидела его в тот год, таким навсегда и запомнила. В клетчатой рубашке, в джинсах, в черных кедах с красными кругляшами на щиколотках. Больше на Юлиной памяти он не надевал клетчатых рубашек. Да и кеды не носил никогда, предпочитал кроссовки.
А она – дурочка девятнадцатилетняя. Девочка из Златоуста. С длинной пушистой косой. Студентка биологического факультета – зверушек любит. И стихи. А еще – аквалангистка, экзотический по тем временам спорт. Опоздала в колхоз на практику по причине спортивных сборов. Приехала на десять дней позже, а все уже грязные, обветренные, исхудавшие от труда, и только он веселый. Взрослый, высокий, красивый, из другого, не известного девушке, мира. Сильный, легко забрасывает тяжеленные мешки с картошкой в кузов грузовика. И поэт. Но не такой поэт, как все, не в очках и не щуплый. А какой-то такой поэт, что при случае может и в бубен дать – это видно. Но как-то не так он готов дать в бубен любому обидчику, не как гопники у них в Златоусте, не мрачно, а с дерзкой улыбкой. И ее заметил сразу же, в первый же день. Но, кажется, не заметил в ней ничего женского, а только детское. Позаботился, как если бы встретил потерявшегося ребенка, помог что-то – тюфяк, кружку, ложку. А потом в ее день рождения спел ей песню про белый шиповник, как в классической русской литературе взрослые, бывает, танцуют с девочками – с бережной нежностью.
И беспечно исчез, когда колхоз закончился и началась учеба. Ни телефонами не обменялись, ни о встречах никаких не договаривались. Он на историческом учился, она – на биологическом. Как встречаться? А только несколько месяцев спустя он зашел в гости, но не к ней, а к девочке, с которой Юля делила комнату в общежитии. Как будто вчера расстались. Сказал «Привет». Читали стихи какие-то. И потом стал заходить уже к ней, к Юле. Никаких ухаживаний – читали. Друга привел, тоже поэта по имени Салават. Принес самиздатовского Хармса и целыми вечерами: «Снимите с меня бандажи и набрюшники, я солью питаюсь, а вы сахаром». Смеялись, хохотали над строчками: «Нет ничего на свете гаже, чем тело вымыть пополам». Или про падающих старушек. Или над литературными анекдотами. Или иногда жутковато становилось, когда Женя декламировал: «Он шел все прямо и вперед и все вперед глядел, не пил, не спал, не спал, не пил, не пил, не спал, не ел».
Юля ничего про Женю не знала. Ни где живет, ни есть ли у него девушка (или без счета – девушек), ни чем зарабатывает, хотя деньги у него вроде водились. Они втроем, Женя, Юля и Салават, придумали называть себя поэтической группой «Интернационал». Женя купил пишущую машинку, Юля печатала на ней и делала в пяти экземплярах маленькие поэтические сборники. А больше ничего Юля про Женю не знала. Он мог просидеть целый вечер беззаботно, как будто ему совсем никуда не надо идти. А потом исчезнуть на несколько дней. А потом вдруг прийти с новой книжкой и читать вместе. Или прийти с большой сумкой и спросить: «Можно у тебя вещи оставить?» Оставить вещи и опять исчезнуть.
И однажды исчез совсем. Месяц его не было или больше. Потом зашел общий приятель и сказал: «Юль, Женины вещи у тебя?» Забрал сумку с вещами и ушел, ничего не объяснив. Так что несколько дней понадобилось Юле выпытать у девушки этого приятеля, что случилось с Женей, где он и жив ли вообще. В первую секунду даже подумала, что вещи нужны – хоронить.
А Ройзман был в Москве. По золотым делам. Его бизнес в то время был – скупать на Урале золото у черных старателей, возить в Харьков к подпольным ювелирам, а из Харькова на Урал возить дефицитные золотые цепочки. Хороший был бизнес, прибыльный. Но по советским временам – совершенно незаконный. За ним следили. Еще немного, и он бы снова попал в тюрьму, теперь уж за незаконный оборот драгоценных металлов и спекуляцию золотыми изделиями. Но эта самая слежка, она и спасла ему жизнь.
Он приехал в Москву с большим количеством денег, с карманами, полными золота. Когда выдалась минутка между тайными сделками, быстрыми встречами и переговорами тихим голосом – зашел в букинистическую лавку. Стоял, листал какое-то академическое издание и примеривался, не купить ли. (К пятидесяти годам он соберет целую библиотеку, тысячу томов, наверное, издательства Academia.) Как вдруг подошел к нему незнакомый человек и сказал, что распродает старинную библиотеку. Не желаете ли посмотреть?
В назначенный срок Ройзман поднялся по широкой лестнице в историческом доме, вошел через высокую дверь в старинную квартиру, и вот она – библиотека. Стеллажи до самого потолка, приставная лесенка. Книги по истории, по юриспруденции. Пахнущие слегка плесневелым сыром кожаные переплеты. А вот и Academia. Кто, интересно, жил в этой квартире, когда библиотека собиралась, и чем, интересно, занимается потомок ученого, распродающий богатство предков?
Ройзман думал об этом, склонившись над очередным академическим изданием, и вдруг… Он даже не почувствовал это как удар. Даже боли не было. Просто голова зазвенела, как колокол. А распрямился, и тепло потекло с затылка за шиворот. И Ройзман догадался, что это кровь. Ударили по голове. Чем-то острым. Топором? Слабовато ударили. Взял топор – бей. Стал разворачиваться, чтобы посмотреть, кто. Но движения получались медленные. Как в киселе. А книжные стеллажи стали кривиться на сторону и плыть перед глазами. И Ройзман подумал, что теряет сознание. И если упадет, то тут-то ему и конец.
Но ведь люди вокруг, многоквартирный дом. Двор с детской площадкой, мамаши с детишками гуляют. Надо их позвать на помощь. Он схватил первое попавшееся, кажется вазу, и швырнул в плывущий перед глазами светлый прямоугольник окна. Попал. Зазвенели стекла и здесь, и внизу на мостовой. Схватил еще что-то. Радиоприемник? И швырнул в окно. Опять зазвенели стекла, и люди закричали внизу, и хлопнула дверь подъезда, потому что, наверное, кто-то бежал к нему на помощь. Он кинул в оконный проем еще что-то тяжелое. Махнул кулаком в направлении грабителя с топором, которого уж не различал. Да тут и позволил себе упасть. В дверь барабанили. Дверь высаживали снаружи дюжими опытными ударами.
Примерно так рассказала эту историю Юле девушка приятеля. А Женя толком не рассказывал. Ройзман не любит вспоминать про это. Вообще не любит вспоминать свои ошибки и признавать, что они были допущены. Потому что ведь кто-то из его партнеров по золотому бизнесу навел на него грабителей. Подсказал же им кто-то, что можно заманить его старинными книгами. А он и поверил. Не разведал ничего, пошел один. Экое легкомыслие. Разве так можно было вести себя в Москве конца 80-х, да еще имея в карманах крупную сумму денег? Глупо.
Да и кто спас его? Не товарищ, не брат, не сват, а те самые менты, которые за ним следили. И если бы не они, вряд ли кто-то из соседей спроворился бы так ловко выломать дверь, так быстро остановить кровь, вызвать скорую, довезти живым до больницы. А раз они его выследили, так, стало быть, были умней его, ловчей и профессиональнее. И надо бы поблагодарить их, да где их теперь найдешь?
Этот эпизод своей жизни Ройзман вспоминать не любит. Зато Юля любит вспоминать его. Потому что когда Женя вернулся, исхудавший, бледный, в одежде, висевшей мешком, и с металлической пластиной в голове, Юля потрогала у него в голове металлическую пластину и почувствовала, что должна быть с ним, а он должен быть с ней. Что-то такое она почувствовала, прикоснувшись к титановой заплатке у него на темени, что было важнее всех их будущих неурядиц – его измен, ее обид, штампа в паспорте, коммунальных комнат, исчезновений, денег, которые легко зарабатывали, но еще легче транжирили, скандалов, страхов… Что-то она почувствовала важнее всего этого. Как будто прикасаешься к живой человеческой душе, которую удерживают в теле жалкая пластинка и жалкие винтики. По-вашему, так сказать, – это проявление дурного вкуса? Да! Но Юля почувствовала что-то поважнее, чем дурной или хороший вкус.
Они еще не стали жить вместе. Это постепенно. Они стали любовниками. Но и тут Юля не понимала, любима ли. Иногда казалось, что да! Очень! Сильно! Когда он тащил ее куда-то показать что-нибудь совершенно прекрасное ей первой – церковь старинную, утес над речным порогом, уникальную резную избу… Когда заботился, оберегал от всех на свете опасностей, включая, например, муравьев, – заметив под ногами безобидную их тропу, говорил: «Смотри! Осторожно!» – и чуть ли не переносил на руках. Когда красовался перед ней: покорял что-нибудь горное, сплавлялся на чем-нибудь водном, гнал машину или просто прохаживался перед ней после тренировки и душа, обернув полотенцем чресла и поигрывая мышцами. Когда доверял ей слабости: оставался у нее болеть или только ей одной описывал грозные симптомы напридуманных болезней и приносил лекарства, которые через день уже забывал принимать. Тогда Юле казалось, что она любима и нужна.
