AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ

Я на минуту отступил от принципа очного свидетельствования и хронологии, поскольку это высказывания, датируемые 1988 годом. Однако мне хочется показать, что русские уже в состоянии честно анализировать себя. И думаю – дело пойдет. Я мог бы продолжить разработку мотива неоднозначности и противоречивости брежневской поры, но время собирать то, что разбросано на этих страницах. Скажу лишь одно: проста и ясна – все лгали, так как боялись или стремились делать карьеру, никто не заслуживает прощения – жизнь русской интеллигенции нашего времени лишь для людей, мыслящих лениво или нечестно. Да, немало было обычных негодяев и было некоторое число людей без страха и упрека. За последних нужно благодарить Бога. А между этими полюсами простиралось огромное пространство сложных и запутанных судеб, наслаивавшихся друг на друга и сплетенных порой самым удивительным образом.

Александр Солженицын пользуется – в собственных творческих целях – понятием «узла», сгущенного изображения событий небольшого временного интервала. Кроме того, существуют, как я думаю, узлы человеческих судеб.

Меня самого, хоть и приезжего, с Россией связало несколько (в том числе имеющих польские нити) узлов, к тому же неразрывно.

Мой личный узел завязался тогда, когда я снова оказался на пристани речного вокзала в Химках, запомнившейся в связи с фестивальной поездкой. Это произошло шесть лет спустя, в мае 1963 года. Я приехал туда из центра душной и парной Москвы с высокой, стройной, черноволосой девушкой, с которой познакомился несколькими днями раньше в Союзе Писателей. Шпиль сталинской пагоды по-прежнему бодал небеса, всё было, как прежде. Какой-то теплоход как раз должен был отправиться в двухчасовой прогулочный рейс, похожий на прежний, но уже не заказанный организацией, как тогда.

Людей было довольно много. Кассирша спросила, нужна ли мне каюта. Зачем каюта, если нам плыть не до Нижнего Новгорода, а всего два часа? Я взял места на палубе. Теплоход тронулся. За окнами поплыли знакомые пейзажи. На корабле, хотя входила целая толпа, вдруг сделалось совершенно пусто. В большом ресторанном зале мы сидели одни. Мы, наверное, удивились бы, тем более, что официантки поглядывали на нас иронично-насмешливо, но мы не замечали ничего вокруг, жевали бутерброды с тягуче-резиновой от старости икрой (тогда это была совсем простонародная еда) и разговаривали о жизни. Точнее – о наших жизнях: мы открывались друг другу.

Оказалось, что судьба сблизила нас уже в 1939 году. Мы (родители и я) бежали от немцев к восточной границе и остановились за Киверцами. А моя собеседница, тогда маленькая девочка, дочь капитана артиллерии, прибыла к нам вслед за отцовским полком и провела ту осень в опустевшем военном городке под Лидой.

Она спросила меня про отца. Я сказал, что его арестовали в ноябре. «За что?». Ответил – ни за что, как и других беженцев, за то, что они были. Пришла сельская милиция, потребовала документы, посадила на телегу, отвезла в Луцк, в тюрьму. Я увидел глаза, распахнутые в неподдельном изумлении: «Неужели ни за что?». Она помнила, что родителей предупреждали: вокруг бродят польские банды, будьте начеку. За покупками в Лиду жены офицеров ездили с военным сопровождением. Причин враждебного отношения поляков не раскрывали. Об арестах среди населения, как потом выяснилось, не знали даже взрослые. Могу в это поверить: военные были изолированы, советский порядок устанавливал НКВД.

Я спросил про ее отца. Полк перебрасывали поочередно по маршрутам тогдашних имперских походов: зимой в Финляндию, потом в прибалтийские страны, затем в Молдавию. Капитан Гдалевич исполнял приказы. Что он о них думал и имел ли свою точку зрения на происходящее, мы никогда не узнаем. Дочь видела его в последний раз утром 22 июня 1941 года в деревне под Белостоком. С неба летели бомбы. Отец посадил мать и дочь на грузовик, который должен был отвезти семьи на восток, поднял руку, махая на прощанье, улыбнулся и таким навсегда остался в ее памяти. Они, благодаря везению и шоферской смекалке, вырвались тогда из белостокского мешка, который создали немцы стремительным выдвижением с обеих сторон танковых колонн. Отец поехал со снарядами на боевую позицию своих гаубиц и с той поры пропал без вести. Полк перестал существовать. У капитана Гдалевича практически не было никаких шансов: в плен тогда попадали ежедневно десятки тысяч, но евреев расстреливали на месте.

«А потом из-за него меня не приняли в университет», – сказала девушка. Теперь вытаращил глаза я. Да, я знал уже об их почти официальном антисемитизме; о кампании против так называемых «космополитов», о деле еврейских врачей, о том, что Хрущев именно в этом плане был наследником Сталина, разве что менее кровожадным. Но тут дочь погибшего офицера! Она терпеливо объясняет, что было именно так, что не учитывались никакие заслуги, важным оказывалось только происхождение. Ведь она кончила школу с золотой медалью, что давало ей право поступления без экзаменов на любой факультет. Но это только в теории. То была эпоха позднего сталинизма. В университете ей просто велели забрать принесенные документы. В Педагогическом институте ее бумаги внимательно изучили и, хотя внешность и фамилия сами говорили за себя, решили всё уточнить: «Скажите, товарищ Гдалевич, у вас в семье есть евреи?». Я ответила: «Были. Папа, погибший на фронте, и дедушка, которого расстреляли немцы». Решение приняли гуманное: ее примут на любое отделение, какое она выберет, кроме русистики. Русской литературы могли касаться тогда только безупречно чистые в расовом отношении руки. Но она обожала как раз литературу и хотела учиться лишь там. Мать собрала всё своё мужество и устроила скандал. Устроили специальный, деканский экзамен, продолжавшийся два часа, гоняли по всему курсу, но придраться ни к чему не смогли, и хмурый декан должен был, в конце концов, процедить сквозь зубы: «Ну что же…»

Я слушал – подавленный и удрученный. Россия только начинала угнетать меня своими ситуациями, и порог сопротивляемости, устойчивости был невысок. Но оказалось, что это не всё. В начале 1953 года состряпали дело врачей – «убийц в белых халатах». Поднималась волна самой разнузданной из всех антисемитских кампаний. Виновных искали во всех сферах, кругах, областях. Вскоре умер Сталин, спустя месяц реабилитировали врачей, а кампания – в силу инерции действия спущенных директив – всё шла, медленно угасая. Моей собеседнице организовали в апреле рассмотрение «персонального дела» на комсомольском собрании и долго ее обсуждали, обвиняя в том, что она «отрывается от коллектива». «А я, дура, ничего не понимала, ничегошеньки. Только мне было ужасно обидно. Я – от коллектива? Ведь я всё время кому-то помогала, что-то делала для других. И вот именно я…»