Константин Фишер - Записки сенатора

Не как патриот ли пред заблуждающимся, строптивым государем? Не как либерал ли, увлеченный своей доктриной? По моему убеждению, — ни то ни другое!

По моему убеждению, Киселев был зол и деспот — больше ничего! После польского мятежа приезжала в Петербург жена его хлопотать за Потоцкого, мятежника. Государь рассердился и сказал Киселеву, что если жена его не выедет из Петербурга в три дня, то он вышлет ее с фельдъегерем. Киселев, бывший тогда другом князя Меншикова, изливал ему свою ярость на государя, сказав: «Рано или поздно я отомщу ему за это». И вот он начал подкапывать престол разрушением дворянства, зная, что оно одно может и желает отстаивать самодержавие. Что он был грубый деспот — это знают все его чиновники. Когда Карнеев, начальник 4-го отделения Собственной Его Величества канцелярии, пришел благодарить Киселева за пожалование его в статс-секретари, министр отвечал ему:

— Ах ты, дурак! Неужели ты думаешь, что я для твоей рожи исходатайствовал это звание? Мне нужно было, чтобы мой подчиненный был статс-секретарь, — а ты или другая скотина, это мне все равно!

Другой великий обманщик государя — Орлов. За ним не прятались канцелярские крысы: он за них прятался. Он опирался на нахалов, как Бутков, Суковкин и Гвоздев.

Буткова ставлю я в этот ряд только по сверстничеству; в нравственном отношении он выше их. Вступив на сцену канцелярского владычества, он действовал от себя и на свой страх; разрабатывал с беспредельным нахальством бездарность своих начальников; лез вперед с необыкновенною дерзостью, не раболепствуя перед теми, которые давали ему дорогу; выпрашивал с отвратительною наглостью оклады и награды, но не обкрадывал казны и не брал взяток, как Орлов (шеф жандармов), Суковкин (статс-секретарь) и Гвоздев (директор департамента в министерстве внутренних дел). Словом, Бутков обыгрывал, — но без шулерства.

Орлов начал с того, что со всех почти акционерных обществ брал деньги за покровительство; он входил и в другие спекуляции, например в дело Войцеховича. По смерти матери Войцеховича осталось, или, вернее, предъявлено, завещание очень подозрительного вида, которым мать, имея родных сыновей, оставляла своей сестре большие имения, дома в Киеве и богатую движимость. Войцехович, не смея начинать процесс о подлинности завещания, оспаривал лишь то, что в числе завещанных имений было родовое; его мать была урожденная Сулима, а имение сотни лет называлось Сулимовка; стало быть, самое имя обличало, что имение родовое. Оно ему отдано, однако же через несколько лет начался процесс, о котором Орлов хлопотал всеми средствами, засылал жандармов во все судебные места, где дело рассматривалось, рассказывал в городе и у двора разные небылицы, помрачавшие имя Войцеховича, — так что прежде, чем дошло до высших инстанций, Войцехович был уже замаран в общем мнении. Департамент сената решил в его пользу, но Панин дал предложение, и дело перешло в общее собрание; там большинство было в его же пользу, и Панин перенес дело в Государственный совет, где только трое — Меншиков, Киселев и князь Васильчиков — остались на стороне Войцеховича. При докладе мнения Государственного совета государь спросил:

— Отчего такое простое дело дошло до Государственного совета?

— Оттого, что в общем собрании сената было разногласие, — отвечал Васильчиков.

— Отчего оно дошло до общего собрания?

— Оттого, что министр юстиции дал предложение.

— Отчего он дал предложение?

— Этого, государь, я не знаю!

— А я знаю! — сказал государь и решил дело в пользу Войцеховича.

Через несколько лет Орлов выпросил у государя золотые прииски Мясникова, «в случае, если они окажутся принадлежащими казне». Заручившись высочайшим согласием на такой небывалый дар, Орлов возбудил иск от казны и сам сделался казенным адвокатом как будущий владелец. Дело это сопровождалось возмутительными эпизодами, пока дошло до государя. Орлов уверил его, что он вовсе не знает подробностей и только номинально участвует в кампании. Государь заметил ему, что и имя его не должно быть в таком грязном деле.

Несмотря на подобные намеки, Орлов стал эксплуатировать раскольников; с одной стороны, местные начальства прижимали их, с другой — сообщники Орлова, Суковкин и Гвоздев, предлагали им покровительство шефа жандармов. Войцехович узнал об этом, сказал какому-то главе раскольников, что они понапрасну платят деньги, переговорил с Бибиковым (министром внутренних дел), убедил его просить у государя особое отделение канцелярии его величества по делам раскольников. Он сам предполагал быть товарищем министра внутренних дел и управлять тем отделением. Орлов, узнав об этом, доложил государю, что Войцехович и есть причина жестокого преследования раскольников, что если дать волю ему, то нельзя отвечать за внутреннее спокойствие, и что посему он просит или удалить Войцеховича, или уволить его от должности шефа жандармов. Разумеется, удален Войцехович! (Это последнее Орлов сам мне рассказывал.) Вот в каких обстоятельствах была Россия при кончине Николая I.

Как обо мне хлопотали мои финляндские друзья, видно было из выражения нового государя: «Что бы ни говорили, ему нельзя отказать в способности». Через месяца два государь сказал про меня при Армфельте: «Я упорствую в своем мнении, что вот человек для наших финансов». Армфельт приехал ко мне с поздравлением, но я прошел уже через школу жизни; я тотчас написал просьбу об увольнении меня в отпуск за границу, «чтобы отвратить новое неистовство клеветы», как говорил я доброму графу.

Как ни поторопился я, клевета уже стала действовать. Воротясь из-за границы, я нашел и Армфельта в ином настроении. Он жаловался мне на свое затруднительное положение и стал думать об отставке. Я стал думать, что со мною будет, когда он уйдет. Министром статс-секретарем хорошим я не могу быть: это место политическое, требующее, или тогда требовавшее, близких связей со Швецией, а товарищем другого мне быть не хотелось, тем более что почти все кандидаты были мои креатуры. Я написал письмо к государю, в котором излагал, что финляндцы не могут забыть, что я не финляндец, что я не желал бы быть «политической несовместимостью», и потому просил назначить меня в правительствующий сенат. Эта просьба в 1856 году исполнена; я назначен в сенат.

Боссюэт говорил о смерти: «Красота — это только сон, слава — это одно название, потому что все, что мы называем счастьем, слава, красота, — все смешается в этом обширном океане, где более нет ни славы, ни красоты». Мне сдается, что про наш сенат можно было бы сказать почти то же, — но я устал, и этот океан мне нравился. Я мечтал, что отдохну там! Я не знал, что внешние влияния будут меня тревожить и в этом полуживом теле.