Михаил Гершензон - Избранное. Молодая Россия

Кривцов выехал из Парижа 1/13 июня 1816 года и ехал не спеша, с остановками в Веймаре, Франкфурте и т. д. С русской границы он направился не к матери, а в Москву: там с 14 по 31 августа находился государь и при нем гр. Каподистрия; Кривцову для его дальнейших планов необходимо было «показаться», напомнить о себе. Осень и начало зимы он провел у матери в Тимофеевском. В феврале 1917 г. он уже в Москве: 1 марта Кристин{318} пишет, что часто видится с ним здесь[153]. В середине или в конце этого месяца Кривцов явился в Петербург. Он сразу был принят, как свой человек, в лучшем обществе обеих столиц и, разумеется, вошел в него уверенно, с полным сознанием своего права. Молодой герой Отечественной войны, в аристократических и ученых кругах Запада отшлифовавший свою врожденную светскость до совершенства и усвоивший всю блестящую образованность Запада, – притом человек ясного и широкого ума, приятного нрава, серьезный и внушительный, – он естественно стал желанным и почетным гостем в петербургских гостиных. Как видно из записей в его дневнике, ближайший круг его знакомства в Петербурге составляли: Н. М. Карамзин, А. И. Тургенев, Михаил и Алексей Федоровичи Орловы{319}, С. С. Уваров{320}, Жуковский, кн. Юсупов{321}, гр. Сологуб{322}, С. Л. Пушкин{323}. Вращался он, без сомнения, и среди высшей знати и чиновной бюрократии, где у него было много связей по прежней службе и по заграничным встречам, был ласково принят государем и допущен в круг лиц, близких к царской семье. 10 апреля он был пожалован в камергеры, и в тот же день, по увольнении от военной службы за ранами, причислен к коллегии иностранных дел в звании советника[154]; а месяц спустя ему пожаловано единовременно 1,500 рублей и жалованья по 1,500 руб. в год[155].

Кривцов приехал в Россию не просто либералом, как столь многие его сверстники и товарищи по заграничным походам: он вернулся отъявленным республиканцем, почти революционером. Кристин, познакомившийся с ним в Москве, пришел в ужас от его политического вольнодумства; уж на что либерален Фицтум{324}, – он рьяный монархист в сравнении с Кривцовым. «Я, пишет Кристин, предсказываю ему, что разум или опыт сметут долой эти принципы, или, что в противном случае, мы увидим новые революции, и он склоняется к последнему предположению; по-видимому, он убежден, что без подобных катастроф мир не может быть обновлен. Я смеюсь над ним, указываю ему на Францию, столь чудесно обновленную, столь счастливую, главное – столь достойную зависти, а он отвечает на это, что у нас, надо надеяться, дело будет сделано лучше, нежели во Франции[156]. Эти крайние убеждения нисколько не помешали Кривцову подружиться с Кристином, который называет его «mon cher jacobin»[157] и находит очень симпатичным. Да и можно ли было принимать серьезно это умозрительное и добродушное якобинство, когда сам Кристин, сообщая Туркестановой{325} о своих политических спорах с Кривцовым, прибавляет: «Все это говорится, конечно, полушутя». Якобинец ехал в Петербург, чтобы при помощи своих связей в высших сферах и на основании личного расположения к нему царя добиться дипломатического поста (мечты о просветительской деятельности были, конечно, забыты). Он открыто говорил еще в Москве, что не желает состоять при каком-нибудь дворе: une cour l’incommode[158]; он хочет состоять при одном из республиканских правительств – швейцарском или североамериканском; кроме того, он не желает быть под началом старшего, так как всякая зависимость его стесняет[159].

Но и эти требования, как мы увидим, были не более серьезны, нежели его республиканские убеждения. В Петербурге Кривцов легко отдался течению светской и придворной жизни, и когда в конце апреля княжне Туркестановой пришлось обедать вместе с ним в каком-то знакомом доме, она нашла его, видимо, совершенно comme-il-faut; со своими очками и с особенной манерой носить фрак он даже показался ей похожим на Кристина. Она удивлялась мастерству, с каким была сделана его искусственная нога, и еще более – его жизнерадостной философии, позволявшей ему смотреть на потерю ноги, как на счастливейшее в мире событие[160].

Кроме устройства собственной судьбы, у Кривцова была в Петербурге еще другая цель. Его отец умер в 1813 году, мать, Вера Ивановна, рожденная Карпова, жила в Тимофеевском. Из восьми человек детей старшая дочь, Варвара, была уже замужем, три девушки – Анна, Елизавета и Софья – и второй после Николая Ивановича сын Владимир, жили при матери, и Владимир вел хозяйство в имении; наконец двое малолетних мальчиков воспитывались в Москве, в университетском Благородном пансионе{326}. Об этих-то двух младших братьях Николай Иванович взял заботу на себя.

Воспитание, которое они получали в университетском пансионе, видимо не удовлетворяло его. Случилось так, что как раз в это время, то есть весною 1817 года, в петербургских высших сферах решался вопрос о посылке нескольких мальчиков в институт знаменитого швейцарского педагога Фелленберга{327} в Гофвиле близ Берна. Кривцов знал этот институт: он посетил Гофвиль проездом через Швейцарию в 1814 году и вынес оттуда наилучшие впечатления. Сюда-то он задумал пристроить за казенный счет своих братьев.

Педагогический институт Фелленберга, основанный в 1806 году, уже в начале десятых годов пользовался громкой известностью в Европе. Даже в скудной тогда русской печати уже появились сведения о нем: в 1813 году в «Вестнике Европы» была напечатана статья В. Измайлова о «сельском заведении в Гофвиле» – перевод или выдержки из статьи в одном из французских журналов[161].

Александр узнал о Фелленберге, без сомнения, от Лагарпа в 1814 году. Известно, что Лагарп познакомил его с системой Песталоцци{328}, посылал его сочинения и советовал отдавать к нему в выучку русских молодых людей, готовящихся к педагогической деятельности; в этом же 1814 году Александр виделся с Песталоцци, беседовал с ним несколько часов, обещал прислать ему учеников и его самого приглашал в Россию[162].

Вероятно, Лагарп был первым посредником в сношениях Александра и с Фелленбергом. В 1814 году русским уполномоченным при швейцарском правительстве был граф Каподистрия. Александр поручил ему составить доклад об институте Фелленберга. Получив доклад в октябре, император 4—16 ноября, из Вены, где за две недели перед тем открылись заседания Венского конгресса, послал Фелленбергу рескрипт{329}; в Вене находились тогда и Каподистрия, вызванный Александром для обсуждения швейцарских дел, и Лагарп, делегированный на конгресс тремя швейцарскими кантонами. Рескрипт гласил так: