Александр Борин - Проскочившее поколение

В разговоре с Яковлевым я сказал ему: «Мы ведь с вами — уходящее поколение». «Да, уходящее, — согласился он. — За нами идут те, кто родился после войны… Многое их не коснулось, не царапнуло, не прижало…»

— Почему я сказал ему, что мы с ним одного поколения? — думал я, идя по пустынному и сиротливому кремлевскому двору. Он воевал, а мои сверстники в годы войны оставались еще детьми. В отличие от его поколения мы не хлебнули всего, что хлебнули они. Бог миловал, проскочили. И все-таки, думал я, родившиеся до войны, мы — дети того же самого времени, его порождение. Оно лепило и нас. И нас по-своему прижимало и царапало. Однако, несмотря ни на что, то было наше, мое время. Страшное, ужасное, порой гибельное. Но — мое. Всю жизнь я учился примериваться к нему. В самых трудных обстоятельствах сохранять лицо. Учился говорить с кляпом во рту и при этом старался все-таки что-то сказать. Не надеялся, даже не мечтал, что время это уйдет, закончится еще при моей жизни, но как мог, вместе с другими, не имея смелости выйти на баррикады, пытался хоть по капле, хоть по вершку его расшатывать и подтачивать. За долгие годы, худо-бедно, кажется, этому научился. Но смогу ли, успею ли я вписаться в иное, новое время, когда искусство говорить с завязанным ртом, дай Бог, никому уже не потребуется. Я счастлив, что дожил до похорон своего страшного времени, но каково будет новое, чужое для меня время и каков буду в нем я? И буду ли?

С того вечера в Кремле прошло немало лет. Всякое бывало за это время. Иной раз даже казалось, что тогдашние мои опасения оказались напрасными, живу ведь.

И все-таки те горькие чувства не исчезли, не отпустили меня. А в последнее время они все круче и круче захлестывают меня снова.

Разве могу я сказать, что ушли те, многолетней давности, страхи и с каждым днем не прибавляется новых? Что я не вижу, как воскрешают то здесь, то там, прежние идолы и настроения? Что не возвращаемся мы семимильными шагами в похороненную, казалось бы, навсегда удушливую советскую атмосферу? Что российский чиновник не становится все агрессивнее и ненасытнее? Что власть в стране не захватили силовые ведомства? Что суды и прокуратура не стоят навытяжку пред сильными мира сего? Что в наших тюрьмах уже не томятся политические заключенные? Что в угоду верховной власти не лепятся, не фальсифицируются уголовные дела? Что милиция отвыкла бесчинствовать? Что о крепкой руке больше не мечтаем? Что, как не раз уже бывало в российской истории, все чаще и чаще бал правят жадные временщики? Что обманываться мы не рады? Что о таком рынке мечтал когда-то Леонид Лиходеев? Что готов я к бесславной кончине моей «Литературной газеты»?

Конец моей «Литературки»

Сегодня, когда я пишу эти строки, издание, именуемое «Литературная газета», все еще выходит, она появляется в газетных киосках, кто-то ее даже выписывает, но той «Литературки», к которой читатель привык, подписаться на которую, несмотря на ее немалый тираж, бывало адски трудно, больше уже не существует. Она умерла, исчезла. Хуже того, из-за своих нынешних публикаций она зачастую превращается в антипод той нашей «Литературке», имя которой долгие годы оставалось знаковым.

Отчего же это произошло?

Почему сохранились на плаву «Известия», не ушла с газетного рынка «Комсомольская правда», рванул, хоть и не слишком, по мне, аппетитный «Московский комсомолец», а вот моя газета пропала, не удержалась. В чем дело?

К концу перестройки, накануне начала рыночных реформ, тираж «Литературки» достиг рекордных шести миллионов. Но такой успех достался тогда не одной лишь «Литературной газете». Все, что вчера еще держалось под запретом, о чем говорили, озираясь, или вообще предпочитали помалкивать, вдруг вырвалось из-под спуда, попало на газетные полосы. Прежде, долгие годы, от нас, журналистов, требовалось не столько даже сообщать читателю что-то новое, сколько умудриться сказать вслух то, о чем и так все знали и тайно шептались на кухне. И это уже часто становилось сенсацией. Помню, в начале перестройки Григорий Горин, смеясь, рассказывал, как позвонил ему один человек и спросил: «Ты читал сегодня „Правду“?» — «А что?» — «Нет, это не телефонный разговор». Пугливо, осторожно шептались — и вдруг в газете! С раннего утра к газетным киоскам стали выстраиваться длиннющие очереди, вечерами люди не отходили от экрана телевизора, ловили каждое слово на съезде народных депутатов, на уличных митингах. То была звездная пора журналистики.

Но все переменилось в начале девяностых. Прошумел августовский путч 1991-го года, ушла короткая эйфория после победы над путчистами, наступили трудные времена начала рыночных реформ. Цены на печатные издания невероятно выросли, тем, кто раньше выписывал несколько газет, пришлось или вообще от них отказаться, или в лучшем случае довольствоваться какой-нибудь одной. Но особого ущерба люди от этого чаще всего не ощущали, печатную продукцию с лихвой заменило им телевидение. А уж если кто-то все-таки останавливал свой выбор на каком-то издании, то вкусы и потребности здесь очень дифференцировались.

Люди, уставшие от серьезных разговоров, потянулись к развлекухе, часто самой низкопробной, к бульварщине, к желтизне. Тот же, кого она не манила, кто ушел в дело, — хотел, наоборот, получать из газет только конкретную и разностороннюю деловую информацию. Ему уже не требовались общие рассуждения, они ему приелись. Даже широкая аналитика, вчера еще дававшая пищу для ума, сегодня ему надоела. Вы ему сообщите факты — побольше и поподробней — а уж проанализирует их он как-нибудь сам.

Соответственно читательским интересам стали выстраиваться и печатные органы. Легким чтением заполонил рынок «Московский комсомолец». Он не только не стеснялся бульварщины и желтизны, он их возвел в принцип. Рядом со скандальным разоблачением очередного олигарха на полстраницы печатались адреса и телефоны проституток. Тираж вырос до заоблачных размеров. К услугам серьезного читателя появилась другая газета — «Коммерсантъ». Ее читателя не интересовали уже ни клубничка, ни авторское отношение к описываемому событию. Он не нуждался в чужих оценках, но подоплеку случившегося, какие замешаны силы и не затевается ли очередная битва под ковром, знать хотел. Принципиальной особенностью «Коммерсанта» стали материалы обезличенные: подписи разные, а язык, стиль, подход один — общий. Создание газетного номера было поставлено на поток. Рассказывали, что журналисту заранее задавалось определенное количество строк, перебрал их — штраф, недобрал — тоже штраф.

«МК» и «Коммерсантъ» представляли собой как бы два полюса, другие издания, не отличаясь такой завершенностью, в той или иной степени тяготели к одному из них.